Лярва

Дальнейшая часть рассказа потрясла Замалею до основания. Удушающие миазмы из гнилого болота, мрачный дом на окраине селения, жуткая, словно порождённая воображением Данте хозяйка дома с пригвождающим взглядом горгоны Медузы — всё оказалось лишь цветочками по сравнению с судьбой маленькой девочки, родной дочери этой ведьмы. От внимания Замалеи не укрылось, что, коснувшись темы девочки, Пацкевич стал несколько дольше обдумывать каждую фразу и подбирать слова, как будто опасался сболтнуть лишнее, однако слушатель приписал это сдерживаемому гневу и стараниям избежать ругательств в адрес жестокой матери. Пацкевич не был любителем русского мата и вообще ругани, будучи врождённым флегматиком и носителем столь спокойного, даже отрешённого нрава, что многими такой нрав принимался даже за равнодушие. Но в этот раз, очевидно, все возможные рамки спокойствия были перечёркнуты кричащим трагизмом ситуации.

Не упомянув о взаимоотношениях охотников с хозяйкою дома, не указав и количество посещений оного (стало лишь ясно, что одним визитом дело не ограничилось), Пацкевич целиком сосредоточился на описании мучительств и издевательств, совершённых родною матерью над собственным ребёнком. Воспитанный в полной и благополучной семье, удачно женатый и имеющий двух дочерей Замалея не верил собственным ушам (хотя и не сомневался в правдивости услышанного), внимая рассказу о том, что пьющая мать забыла самое имя родной дочери, что она продавала приходящим мужчинам не только собственное тело, но и тело малолетнего ребёнка, что мать выдворила дочь из дома и поселила в одной конуре с дворовым псом, а затем ещё и приковала к этой конуре цепью, и что, наконец, в разгар двух зим подряд, видя обморожение конечностей дочери вследствие морозов, мать не только не сжалилась и не вернула ребёнка в дом, но, напротив, ожесточилась ещё более и собственноручно отпилила ножовкой по металлу омертвевшие части конечностей девочки, чем, по словам рассказчика, «достигла кульминации в своих зверствах».

Достигнув конца рассказа, Пацкевич был уже взмокшим от пота вследствие немалого психологического напряжения, да и слушатель принял сильнейший эмоциональный разряд и выглядел притихшим, ошеломлённым и не знал, как реагировать.

— Сам видишь, что дело исключительное, — завершил Пацкевич, — и я всё собираюсь съездить в ту деревню, чтобы убедиться собственными глазами, что вся эта рассказанная мне история — правда. А убедившись, можно бы попытаться и вырвать девочку из когтей этой мегеры, тем более что она явно перестала видеть берега. В конце концов, насколько я понимаю, там уже и уголовных преступлений наверчено немало: это и жестокое обращение, и совращение малолетних, и изнасилование. В общем, удила в том доме явно закушены, и давно пора лишать эту тварь родительских прав, по-моему. Но вот беда: всё, понимаешь ли, никак не могу найти время, чтобы вырваться и поехать. Да и, кроме того, — он смущённо улыбнулся, — и перед ребятами ведь не очень удобно, которые мне рассказали, вроде как доверились. Сами-то тоже замешаны, получается! Ведь всё видели и не донесли, промолчали. Это уж чуть ли не сообщничество. Однако съездить надо, конечно, в любом случае надо съездить! Этак уже нельзя дальше-то.

Он ещё раз невесело улыбнулся, посмотрел на часы и встал. Замалея пробормотал какую-то приличествующую случаю чушь о том, что «как только земля носит» и тому подобное, — и тут же умолк, сам устыдившись. Пацкевич, слегка кивая, окинул собеседника красноречивым взглядом, показывающим, что не всегда в жизни бывает достаточно причитаний, осуждающего покачиванья головой и бабьего всплеска руками. Затем, уже взявшись за ручку двери, добавил:

— Но ты не бери особо в голову. Съездим, разберёмся и остановим весь этот ужас. Надо только убедиться, что он существует. Своими глазами увидеть!

И он вышел, впечатав последними словами в мозг слушателя идею, словно поселив в него некоего беспокойного паучка. Того самого ненасытного клопа, грызущего его сознание какою-то неудовлетворённостью и туманным побуждением.

Теперь Замалея вспомнил тот разговор во всех деталях и задумался.

«Своими глазами увидеть». А ну как не увидит? Что, если так и не вырвется, так и не найдёт времени Пацкевич, чтобы съездить? Ведь уже давно собирается, сам признался. А один день в таком аду для той девочки, наверное, идёт за месяц.

Замалея машинально смахнул со щеки слезу и… чуть не съехал с дороги, когда осознал это. Он всю жизнь считал себя несентиментальным, бодрым и оптимистичным человеком, однако судьба девочки неожиданно остро его зацепила, словно саданула плетью по самой душе. Удивлённо косясь на свой влажный от слезы палец, он справился с управлением, однако с этого момента уже чувствовал, что в нём родился и чуть пульсирует некий живой комочек — комочек какого-то смутного намерения. Этот комочек разрастался, крепнул и чем далее, тем более твёрдо оформлялся в осознанное желание — желание увидеть своими глазами, а не глазами Пацкевича.