Лярва

Опять Сучка жестоко мёрзла и, сколько ни прижималась к верному тёплому Проглоту и ни зарывалась в его пушистый бок всем телом, никак не могла согреться. Пробежки по двору на всех четырёх конечностях также не спасали, ибо голые культи только пуще замерзали, соприкасаясь со снегом. Она даже украла в сенях старый и запятнанный какою-то краскою полушубок своей матери, но и он не защищал её лютыми морозными ночами от всепроникающей стужи. Наконец, в те ночи, когда в доме бывали посетители и, заснув, оставляли на столе водку, Сучка пыталась согреваться и ею, слыша россказни клиентов Лярвы о согревающем действии алкоголя. Проглотив обжигающую жидкость, она на несколько минут и впрямь ощущала тепло во всём теле, но после замерзала ещё отчаяннее и безысходнее. Конечно, она могла, пользуясь длиною своей цепи и сном матери, забираться по ночам потихоньку на кухню или хотя бы в сени, что и делала в минуты отчаяния, однако расплата за такое самовольное проникновение в дом, в случае обнаружения матерью, была страшной и очень болезненной. Лярва в таких случаях подолгу и с садистическим прилежанием избивала дочь, проявляя изобретательность в побоях и останавливаясь лишь тогда, когда на теле девочки не оставалось от синяков здорового места и это уже было заметно даже пьяному глазу садистки-матери. Поэтому на такой риск девочка решалась крайне редко, предпочитая терпеть и стучать зубами в своей будке, свернувшись калачиком под ворохом тряпья и уткнувшись посиневшим лицом в бок Проглота.

Все эти мучения вели к одному уже известному результату. Обморожение опять вцепилось своими хищными зубами в конечности ребёнка и принялось карабкаться по ним выше. Обрубки рук и ног, потеряв чувствительность, снова стали чернеть, отчасти облегчая страдания девочки из-за морозов. Наконец повторное обморожение было замечено и Лярвою.

Экзекуция в этот раз производилась в январе. Заставив ребёнка выпить два стакана водки, мать тою же ужасною ножовкой в очередной раз укоротила конечности своей дочери. Не внимая крикам и стонам девочки, а затем и её обмороку, страшная женщина отпилила ей руки до середины предплечий, а ноги — до середины голеней. И куски плоти опять с глухим стуком валились в ведро, а кровь, хлеща и брызгая, орошала лицо палача алыми каплями.

До конца весны Сучка, вновь спасённая медицинской помощью Шалаша, пролежала в спальне всё на той же кровати и даже на том же постельном белье, несменяемом и грязном, что и в прошлом году. Постепенно поправляясь, девочка встретила своё одиннадцатилетие и в начале лета была всё так же грубо и с побоями возвращена матерью к прежней собачьей жизни на цепи в конуре Проглота.

При этом девочка не знала и не подозревала о том, что Шалаш, повторно вернувший её к жизни и приезжавший иногда для наблюдения за её выздоровлением, как-то раз летом, уж ближе к осени, выходя из дома Лярвы с прежнею брезгливостью к хозяйке, вдруг застыл в дверном проёме и обернулся. Его взгляд встретился с глазами Лярвы, прочёл в них абсолютную и жуткую бесчеловечность, словно порождённую космическим ужасом, а не Землёю, — и вдруг вполне чёткая, определённая, давно просившая рождения мысль наконец родилась в голове этого человека и озарила его лицо неким намерением. Задумавшись, он отвернулся и вышел из дома.

Часть вторая

Глава 11

Аркадий Замалея был слишком прост и прямодушен, чтобы заподозрить игру Пацкевича сразу.

За это его и любили — за простоту. Честный, открытый душой, слегка наивный, всегда готовый поддержать чужую шутку громким смехом и прийти на помощь кому угодно — таков был Замалея, и многие беззастенчиво пользовались этими его качествами. Надо обновить в доме у коллеги электропроводку — пожалуйста, электрик Замалея сделает это бесплатно. Надо помочь свату кума соседа сестры разобрать двигатель — без проблем, и вот уже автомобилист Замалея лежит под машиной, весь в грязи и масле, и помогает опять бескорыстно. Надо поддержать компанию и выпить — свой в доску Замалея не откажет и в этом, несмотря на последующую выволочку от жены. Безотказность, добродушие и надёжность можно было назвать главными, безусловно притягательными сторонами личности этого человека, которые к тому же исповедовались им абсолютно бессознательно. Он просто был слишком добр, чтобы отказать кому-либо в просьбе. У него даже и внешность была открытая и словно бы выпуклая: красное щекастое лицо с маленькими глазками, большой свисающий живот при невысоком росте, громкий и почти хрюкающий голос, неуклюже-медвежья походка с нескромным топаньем. Положительно, электромеханик центральной городской больницы Аркадий Замалея был не из тех людей, которые понимают и мгновенно распознают второе дно в речах собеседника. И можно только удивляться тому, что через сутки после разговора с Пацкевичем некая задняя и чрезвычайно назойливая мысль, некое смутное подозрение всё-таки закралось в эту искреннюю душу, столь не приспособленную к подобным терзаниям.