Лярва

— И зачем только тебе этот крюк понадобился, мил человек? — нараспев продолжала она. — Ради моей конуры, я чаю?

Улыбка сползла с её губ, а в глазах начал разгораться дикий, грозный огонёк бешенства. Щёки вдруг стали пепельно-белыми, и одна рука сползла со стола вниз, поближе к кофте.

— Так ты говоришь, что ехал кружным путём в Лесное? — тихим, изменившимся голосом повторила она, наклоняясь к нему поближе.

Повисла пауза. Он смотрел ей в глаза и не мог отвести взгляда. Понимал, что преглупо таращится на неё, — и всё-таки таращился. Лярва вдруг резко отвернулась от него, скрипнув стулом, и снова обратила лицо к окну. И от этого внезапного её движения ответ, которого он не ждал и не готовил, вдруг сам собою выпалился с губ:

— Да, в Лесное! — И он тоже убрал со стола руки, хотя и понимал, что сделал это поздно и что она давно уже заметила, как сильно трясутся его пальцы.

— Нету здесь никакого Лесного! — вдруг произнесла она еле слышно, и при этом как-то отвратительно шевельнула бровями и дёрнула глазными яблоками. — Нет и никогда не было!

Он молчал. Она по-прежнему сидела к нему в профиль, не глядя в его сторону.

— Так что теперь скажешь, мил человек?

Молчание.

— Ведь именно ко мне ехал?

Молчание.

— К конуре моей ехал?

Молчание.

— И что ж хотел увидеть в моей конуре?

Молчание.

— Отвечай, скотина! — вдруг рявкнула она и выпростала из-под кофты конец деревянной рукояти — нарочно, чтобы он увидел.

Не говоря ни слова, он начал вставать со своего стула и вдруг понял, что ноги его совершенно ватные, словно бы он отсидел их. Это было плохо, очень плохо. Потому что ставило под вопрос его способность к бегству из этого проклятого места.

А бежать-то, похоже, нужно было именно сейчас. Не медля ни секунды. Потому что она тоже поднялась, преградив ему путь к единственному выходу.

— Не уйти тебе отсюда, покуда правду не скажешь, — ледяным тоном произнесла Лярва, глядя ему в ноги тусклым взглядом.

После этих слов он впервые осознанно пожалел, что приехал. Внезапный и жаркий пот накрыл его волною, и самообладание уступило место панике. И Замалея, тяжеловесный и здоровый мужик, вдруг позорно и нервически заметался, мелко перебирая ногами, влево и вправо, норовя обойти Лярву то с одного боку, то с другого, при этом твёрдо сознавая полнейшую тщету этих метаний. Ветхие доски пола заскрипели под тяжестью грузного мужчины, пытавшегося избегнуть прямого физического столкновения с сухонькой, тщедушною женщиной, которая смогла так сильно — и впервые в жизни! — напугать его. А женщина лишь поворачивалась всем телом вправо и влево, скривив узкие губы в презрительную усмешку. Ей и в самом деле, кажется, становилось забавно.

— А может, и не надо тебя выпускать. — раздумчиво произнесла она, и зловещее торжество наполнило её голос, со следующими словами ставший разительно иным, прямо угрожающим и решительным: — Ей-богу, не надо!

Рукоять болталась под кофтой, то скрываясь, то выглядывая, словно подмигивая Замалее; Лярва придерживала древко рукою. Выпучив глаза на дверь за её спиной, Замалея огромным усилием воли заставил себя не смотреть в сторону окна, через которое уже решил ретироваться, и опасался, что хозяйка разгадает его намеренья. Единственное окно комнаты было двустворчатым и находилось от него по левую руку; подле окна стояли стол и два стула. Обежать стол сбоку и достигнуть окна было невозможно, ибо Лярва совершенно очевидно настигла бы беглеца в этом манёвре. Стол можно было преодолеть лишь в сильном прыжке поверху, столь мощном, чтобы в полёте головой и руками разбить стекло и оказаться снаружи.

Надо было лишь решиться на этот прыжок. Но он не мог решиться.

— Вы, хозяюшка, ошиблись насчёт меня, — соврал он непослушными сухими губами, глядя в пол.

И, не дав себе подумать, ринулся к окну, намереваясь всё-таки обогнуть стол сбоку.

Спасительное окно и стол перед ним отстояли от него на три бодрых, размашистых мужских шага, которые он и сделал, чувствуя ужас затылком и каждый миг ощущая как, возможно, последний в своей жизни. Приблизившись к столу, он был уверен уже положительно, что топор изъят Лярвой и обнажён против него, однако даже чувство самосохранения не могло заставить Замалею обернуться. Он был подобен нырнувшему головой в песок страусу и вёл себя решительно так же, как ведёт себя убегающий от рук мамки ребёнок, уверенный, что если он не будет смотреть на улавливающие его руки, то они и не настигнут его.

Окно было уже прямо перед ним и манило его блистающим снаружи светом и возможностью достигнуть этого света в один мощный прыжок, руками и головой вперёд, сквозь стекло. Однако этого, необходимейшего в данной ситуации движения — сильного прыжка в оконный проём — он не сделал и замешкался. Переступил ещё два мелких шажка в сторону, огибая стол, достиг подоконника, опёрся руками и быстро закинул на него ногу, по-прежнему боясь посмотреть назад.