Лярва

Что бы ни имела в виду Лярва своей загадочной фразой, но суд по иску прокурора против неё состоялся очень скоро и оказался быстротечным. Выступления Колыванова на судебных заседаниях были до того яркими и столь изобиловали фактами и доказательствами, подтверждаемыми и свидетельскими показаниями, что в решении суда никто не сомневался с самого начала процесса. Судья, которому в этом деле всё было ясно с первого дня слушаний, чуть не зевал во время прений и более размышлял, кажется, о собственных личных проблемах, нежели о принятии решения, совершенно очевидного для всех участников дела.

Лярва вела себя на слушаниях молчаливо и индифферентно, словно всё происходившее касалось её в последнюю очередь. Она ни в чём не созналась, наотрез отказалась признать свою вину в жестоком обращении с ребёнком и в понуждении дочери к проституции, отказалась и от медицинского освидетельствования на психическое здоровье и на алкогольную зависимость. Когда же судья указал прокурору на наличие в действиях ответчика признаков уголовного преступления и прокурор немедленно провозгласил о возбуждении уголовного дела, то Лярва лишь фыркнула в ответ и свысока насмешливо посмотрела на обвинителя. Поначалу она попыталась не являться на заседания, однако Колыванов, по-видимому, предвидел это — и у дома ответчицы заблаговременно оказался полицейский автомобиль, седоки которого столь настоятельно попросили Лярву проследовать с ними, что она не смогла отказаться и с тех пор удостаивала своим присутствием все заседания. Её наглое и безразличное поведение в суде вызывало у слушателей тем большее возмущение и негодование, чем более расстояния было между данными слушателями и Лярвою в жизни.

И если лично знакомые с нею люди сидели в зале суда, скажем так, смирненько и нахохлившись, воспринимали весь ход процесса и оглашаемые факты спокойно, страшась лишь собственной ответственности и худой славы, то совершенно незнакомые и далёкие от Лярвы люди (например, представители прессы) могли забыть об эгоистических страхах и вполне отдаться естественному негодованию. Вообще, любопытно было наблюдать в зале суда за ближайшими соседями Лярвы, которые, будучи опрошены судьёй, давали показания очень вдумчиво и осторожно, подолгу тянули «э-э-э», желая выгородить себя и всячески подчёркивая свою незамешанность в деле и слабую осведомлённость о подробностях.

Что касается девочки, то её поведение в суде вызывало у присутствующих столько же жалости, сколько и недоумения. Ей предоставили слово как ребёнку уже вполне сознательного возраста, однако слова её обескуражили весь зал и породили длительное мёртвое молчание. Впрочем, речь давалась ей нелегко, ибо по всему было видно, что бедная девочка пребывала в состоянии шока. Причины его слишком понятны: она ведь впервые в жизни оказалась где-то вне двора своей матери, впервые в жизни увидела яркий изобильный свет от больших окон, просторное и чистое помещение, впервые была привезена в автомобиле из деревни в город, но самое главное — увидела много людей в одном месте, и притом людей, совсем не похожих на обычных завсегдатаев её матери. Её, одетую в убогое, нечистое, не по росту платьице, внёс на руках работник суда и посадил на стул перед судьёю, вслед за чем в зале раздался громкий и множественный женский всхлип, аханье и — звенящая тишина.

Судья спросил её имя. Она долго молчала, испуганно оглядывая окружающие и обращённые к ней лица, но после повторения вопроса всё же глухо ответила:

— Сучкой кличут.

Все это услышали — и ни единого звука не раздалось в зале; ожидали дальнейшего, затаив дух. Однако далее девочка очень долго хранила молчание, поджав губы и насупившись, когда судья спрашивал её о том, била ли её мать и бил ли кто-нибудь из гостей матери, в доме ли она жила или вне дома, часто ли её кормили, мыли и переодевали, не помнит ли она грубых насилий над собою со стороны посещавших мать мужчин, часто ли её мать употребляла алкоголь и, главное, каким образом она, ребёнок, лишилась рук почти по локти, а ног — почти по колена. На все эти вопросы девочка не ответила, только всё больше хмурилась и всё чаще оглядывалась на Лярву, сидевшую на отдельной скамье и наблюдавшую эту сцену исподлобья и настороженно. И только на последний вопрос судьи: «Хочешь ли ты и дальше жить вместе с твоей мамой?» — девочка вдруг быстро-быстро заморгала, часто задышала, словно собираясь с силами для ответа, нервически затрясла обрезанными по локоть ручками и вдруг выпалила:

— Вы мою мамку не забижайте, одни мы у ней с Проглотом. И она денежку хотела добыть.

Судья помолчал и освободил ребёнка от дальнейших расспросов.