Лярва

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Лярва сознавала новые условия своей жизни именно как мучения. Она вполне притерпелась к этим условиям, скоро привыкла к ним и, пожалуй, даже была морально готова к этому низвержению и раньше. Гораздо хуже и опаснее было то, что статус Сучки как своей собственности (не дочери, а именно собственности) вовсе не претерпел в голове Лярвы никаких изменений, посему решение суда она почитала за совершенное ничто и уже едва о нём помнила. Зато она прекрасно помнила о том обстоятельстве, что на свете живут и здравствуют конкретные люди, которые своими действиями привели к тому, что она была лишена этой собственности. Гораздо хуже и опаснее было ещё и то, что как отнятие у ней собственности, так и низвержение её самой в худшие условия жизни чем дальше, тем устойчивее связывались в её голове с виною конкретных людей, с действиями этих людей против неё лично. И такие действия, понимаемые ею как агрессивные, как нападение на неё, должны были повлечь за собою ответственность нападавших.

Однако сказать решительно, что Лярва имела мысли о мщении, было бы сказать ложь. Точно так же она не мыслила категориями справедливости и несправедливости. Мечты о сладком отмщении врагам, о восстановлении попранной справедливости свойственны живым, импульсивным, полнокровным людям, то есть людям, идущим на поводу у страстей. Лярва же была прямою противоположностью таким людям: она не подчинялась страстям, а просто не подозревала об их существовании. По этой причине она не знала жалости к убитому мужу, просто устранив его как препятствие своей воле. По этой же причине она совершенно не сочувствовала страданиям своей дочери и даже не догадывалась о них, когда отпиливала Сучке конечности или вышвыривала её на жестокий мороз почти без одежды, — она и здесь лишь добивалась торжества своей воли и устраняла препятствия. Таковым же хладнокровным и бесчувственным устранением препятствий было и выдавливанье глаза соседке Зинаиде — просто чтобы та перестала голосить и знала, с кем имеет дело. Убиение Проглота было единственным актом, отчасти похожим на выплеск эмоций, однако и здесь больше имело место сопровождение размышлений: пока она расправлялась с псом энергическим действием, ей просто легче было думать о том, что делать дальше. И не существовало никакого дрожания нравственной струны в её разуме или голоса совести, который подсказывал бы ей, что действия её часто носят изуверский, чудовищный характер.

Надобно добавить, что, став постоянным жителем смрадных подземелий, Лярва под своей одеждой (скорее, под лохмотьями) теперь всегда носила чугунную выдергу, иначе называемую гвоздодёром, которая служила ей, во-первых, оружием против таких же опустившихся мизераблей, как она сама, а также рычагом для открывания крышек люков и проникновения в любые колодцы. Эта выдерга, кстати, имела немалый вес, и её применение требовало недюжинной физической силы. Постепенно Лярва приобрела, нарастила в своих руках эту силу, став ещё более опасной, чем была раньше.

При всех описанных качествах Лярва была человеком дела, а не мечтателем или сетователем на жизнь. Причитания о кознях врагов, потрясания кулаками в воздухе, насылание проклятий и жизнь дальше с обидою в душе были ей совершенно неизвестны и абсолютно не соответствовали этой бесстрастной, сильной и волевой личности. А вот решение проблемы хирургическим действием, радикально и навсегда, спокойно и без эмоций — в этом была вся Лярва.

Проще говоря, постепенно приближался, подобный грозовой туче, а затем и наступил тот день, когда Лярва наконец осознала, чего она хочет. Она захотела конкретными усилиями и поступками вернуть себе отнятую у неё собственность, а для этого — просто по необходимости, без всякого желания мести — устранить все существующие препятствия, то есть конкретных людей. Хирургически, радикально и навсегда.