Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США

И Гувер, и Рузвельт перенимали методы, которыми пользовались прогрессисты, управляя экономикой в период Первой мировой войны, но Рузвельта не связывали догмы Гувера. И Гувер, и Рузвельт готовы были «назвать эти меры добровольными — но в противоположность Гуверу… [Рузвельт] был не прочь проявить жесткость и придать им обязательный характер, прибегнув к принуждению. Добровольные методы работали неважно»267.

Рузвельт и Гувер принадлежали к одной и той же школе социально-политической мысли, доминировавшей в 1930-е годы. Гувер и его сторонники категорически возражали против нарушения Рузвельтом догмы, согласно которой правительство совершает ошибку, если действует позитивно268. Гувер был, конечно, не Герберт Спенсер, но отличался таким же фанатическим рвением: он и его единомышленники доказывали, что программа Рузвельта является преддверием социализма, или, хуже того, что она и есть социализм, скрывающийся под маской либерализма.

Рексфорд Тагвелл отмечал, что и Гувер, и Рузвельт «рассматривали себя как либеральных сторонников капитализма, даже если определение Рузвельта подразумевало государственное планирование и управление. Расходились они в вопросе инструментальности: что — цель, а что — средство и чем соответственно можно и нужно руководить, а что следует считать неприкосновенным. Пусть это кажется слишком узким полем для столь грандиозного сражения, тем не менее развернулось оно именно здесь»269. В настоящей главе мы рассмотрим определенные элементы этого сражения, которое для подавляющего большинства людей закончилось, а именно — мы исследуем попытку Гувера сорвать с Рузвельта маску либерала.

Рузвельту нужен символ

Чтобы на деле приступить к «неустанному смелому экспериментированию», президент Рузвельт должен был завладеть каким-нибудь благозвучным символом, который помог бы отразить ожидаемую критику его программ как «коммунистических» или «социалистических». Как заметил Тагвелл, для того чтобы получить поддержку в своей борьбе против перемен, реакционеры должны были обвинить «своих противников либо в мошенничестве, либо в политическом отступничестве, с тем чтобы затем иметь возможность с негодованием утверждать собственное моральное превосходство». «Однако политическая машина работает по своей собственной логике, и обвинения оппонентов в мошенничестве были инструментом реформаторов, — продолжает этот советник Рузвельта. — При этом обвинения реформаторов в политическом отступничестве являлись отличным полемическим ресурсом для их противников. В XX в. “красные” стали тем, чем в Средние века были еретики. Они воспринимались как реальная угроза… Опасность получить ярлык “красного”, со всеми вытекающими отсюда последствиями, заставила Рузвельта поостеречься объявлять какую-либо цель помимо “сохранения капитализма”, т.е. пойти на определенную сдачу позиций, к чему вынуждены были присоединиться и другие прогрессистские лидеры»270. ФДР обладал достаточно тонким политическим чутьем, чтобы понять, что в Соединенных Штатах ярлык «красный» или хотя бы «социалист» — это знак позора. В США «социалист» неодобрительное слово в силу существования в Америке того, что Луис Харц называет нашей либеральной традицией271. Так как в Америке никогда не было феодализма, здесь не сформировалась аристократия с идеологией, поддерживающей ее привилегии, и, следовательно, никакие крайне левые не могли развиться в оппозицию. Там же, где в политике появляются крайне левые, для обоснования своей позиции они создают собственную идеологию, которая базируется на принципах, противоречащих убеждениям аристократии. В США торизм и социализм, а также слова-символы, обозначающие обе эти доктрины, воспринимаются как неестественные и чуждые. Распространяя американскую либеральную традицию на Новый курс, Харц замечает: «Если бы Рузвельт сказал “мы должны выйти за пределы того, что писал Локк, но при этом не заходить так далеко, как Маркс” и переформулировал концепцию Локка в “американизм”, который, конечно, был здесь ее смыслом, он оттолкнул бы от себя многих своих сторонников… “Американизм” был евангелием, был тем самым, что сделало социализм чуждым, и любое сознательное посягательство на него… вызывало острое чувство неприятия»272. Поэтому Рузвельт нуждался в подходящем символе, чтобы оправдать свою новую политику, избегая термина «социализм».