Либерализм как слово и символ. Борьба за либеральный бренд в США

Рузвельту выгодно было завладеть привлекательным, «передовым» словом также и для противодействия силе консервативных символов, создававшихся в обществе годами. И Рексфорд Тагвелл, и Термонд Арнольд перечислили ряд «священных слов», захваченных консерваторами. «Индивидуализм», полагали Тагвелл и Арнольд, использовался некоторыми из них в качестве предлога, чтобы не заботиться о неимущих; «независимость» бралась на вооружение, чтобы воспрепятствовать вступлению трудящихся в профсоюзы; а «свободу и отсутствие ограничений» кое-кто из них ухитрялся толковать в том духе, что корпорации — это некие индивиды, которых надо защищать любой ценой. «Право заключать договоры» означало, что Конгресс нарушил Конституцию, установив минимальную заработную плату для женщин и детей, работающих в Вашингтоне (округ Колумбия)273, 274.

Рузвельт должен был противодействовать этим старым священным словам, отчасти определяя их по-иному, отчасти используя новый символ. Ему необходимо было уяснить функции символов, чтобы, выражаясь словами Термонда Арнольда, «вызвать у людей такой же энтузиазм относительно разумных вещей, какой они испытывали в прошлом относительно безрассудных и разрушительных предприятий». Недостаточно было того, чтобы правительство помогало неимущим, поощряло членство в профсоюзе или поддерживало страхование от безработицы: эти меры, которые могли быть оправданы на прагматическом или на гуманитарном основании, Рузвельт должен был оправдать и на символическом уровне. Как ясно сознавал Арнольд, «те гуманитарные ценности, которые были воплощены во многих институтах, созданных Рузвельтом, и которые не позволяли нам отказаться от этих институтов, следовало связать с некой теологической структурой, способной дать нам покой и уверенность в будущем»275.

Третья главная причина, по которой для Рузвельта было особенно важно идентифицировать себя с помощью термина, имеющего благоприятные коннотации, состояла в том, что он мог использовать это слово-символ, чтобы получить поддержку на выборах от тех, кто не был сторонником Демократической партии. Рузвельту требовался политический символ, который позволил бы избирателям мыслить в иных понятиях, нежели «республиканец» или «демократ». Ассоциируя его политику не со словом «демократический», а с таким словом, как «либеральный», сочувствующий республиканец легче оправдал бы свое голосование за ФДР, поскольку мог бы мысленно сказать себе: «Я за Рузвельта не потому, что он демократ, а потому, что он либерал». Рузвельт использовал этикетку «либеральный», чтобы противодействовать значимому фактору партийной идентификации.

Должно быть, Рузвельт полностью отдавал себе отчет в том, что его партия находится в явном меньшинстве. В 1920 г. кандидаты от Демократической партии на президентских выборах (когда Рузвельт баллотировался в вице-президенты) получили только 34,1% общего числа голосов. Четырьмя годами позже эта цифра опустилась еще ниже, до 28,8%, а в 1928 г. демократы, хотя и добились увеличения числа поданных за них голосов, все-таки потерпели серьезное поражение, набрав всего 40,8%276. Все политики обычно обращаются также и к избирателям, не принадлежащим к их партии, но для Рузвельта было принципиально важно завоевать как можно больше голосов республиканцев.

Будучи губернатором штата Нью-Йорк, Рузвельт отдал прямое распоряжение своему спичрайтеру Сэмюэлу Розенману никогда не критиковать республиканцев и даже Республиканскую партию, так как это оттолкнуло бы от него многих республиканцев, в чьих голосах он нуждался. Рузвельт, который придерживался этой линии поведения на протяжении всей своей карьеры, разъяснял Розенману: «Тысячи людей, называющих себя республиканцами, думают о правительстве так же, как вы и я. Они записались в республиканцы, потому что в их семьях поколение за поколением все были республиканцами… Поэтому никогда не критикуйте республиканцев или Республиканскую партию, а только республиканских лидеров. Тогда любой избиратель из республиканцев, услышав такую критику, скажет себе: “Ну, это он не обо мне, я ведь не верю в то, во что верят там, в Олбани, Мейчолд, Магиннис, Найт и другие реакционеры”»277.