Личность и общество в анархистском мировоззрении

Если в своих ранних сочинениях мыслитель – в духе Штирнера – абсолютно противопоставлял личность и общество и считал задачей анархизма полное обособление и самообеспечение личности, то в своих зрелых книгах «Анархизм», «Личность и общество в анархическом мировоззрении» и рукописях начала 1930-х годов он скорректировал свою позицию, органично сочетая оба потока анархической мысли: персонализм и социализм. Теперь Боровой критиковал как кропоткинский «научный анархо-коммунизм» (по его мнению, недооценивающий роль личности, растворяющий ее в обществе и чересчур идиллически и «финалистски» рисующий перспективы будущей социальной гармонии), так и богемный «абсолютный индивидуализм» Штирнера и Ницше и «неонигилизм» их последователя А.Н. Андреева, стремящийся полностью вырвать личность из общества. По убеждению философа, растворение личности в обществе ведет к деспотизму (ибо в человеке всегда есть нечто, принципиально не редуцируемое к социальности), а отрыв личности от общества – к произволу и тирании (ибо нельзя быть свободным среди рабов). Развивая бакунинскую мысль о человеке, как одновременно «самом социальном и самом индивидуальном из всех существ», Алексей Алексеевич Боровой утверждал, что человеческая личность не может ни полностью уйти из общества, ни полностью примириться с ним, но в вечной борьбе за эмансипацию призвана одновременно совершенствовать общественные формы и вновь и вновь преодолевать и сокрушать их. Эта диалектическая «борьба с культурой за культуру» и есть история человечества с ее неизбывным трагизмом и творческим драматизмом. Презирая «реальную политику» либералов с ее компромиссами и отвергая подстраивание личности под навязанные обществом требования, Боровой, вслед за Ницше, отстаивал бунтарское революционное мировоззрение, гармонизирующее на краткий миг взаимоотношения личности и общества. Обоснование онтологической первичности свободы и личности, доверия к Жизни и недоверия к тотальной экспансии рационализма Алексей Боровой нашел в философии Анри Бергсона. (Кстати, среди теоретиков постклассического российского анархизма было немало и других бергсонианцев: например, И.С. Гроссман-Рощин написал специальное исследование о близости философии Бакунина и Бергсона). Алексей Алексеевич в идеях Бергсона, как он признается в мемуарах, увидел «бунт против „разума“ и философско-исторического оптимизма»: «Обжегшись на „интеллектуализме“, „фатализме“ – именно так был воспринят мной марксизм, – я стал невольно тянуться ко всему, что было „волюнтаризмом“, „динамизмом“, „жизнью“, не отдавая отчета, что я ищу себе союзников. (…) Оттолкнувшись от чуждого мне ницшеанского пессимизма и социальных выводов его философствования, не мирившихся с моим политическим радикализмом, тоже инстинктивно приблизился я к Бергсону, у которого я нашел разрешение моих сомнений. Для моего мироощущения бергсонианство было выходом из тупика, в котором путались „теории прогресса“ (…) Это был прыжок из царства „практики“ в царство „свободы“. (…) Ни до ни после я не испытывал такого восхищения перед чистотой, ясностью, изяществом человеческого мышления. Благородный, подымающий, но не крикливый пафос, всегда адекватный подлинным намерениям автора, внутренняя свобода от догматического шарлатанства, идеальная математическая простота изложения. (…) Немногие, позже ставшие знаменитыми метафоры звучат необходимостью».

Боровому была близка бергсоновская ориентация философствования скорее на искусство, музыку и поэзию, чем на сциентистские образцы. Для Борового, как и для Бергсона, Жизнь, творчество и личность взаимно коррелируются и проявляются друг через друга. Личность – центр мироздания, неделимая на части сущность, действительнейшая действительность, – раскрывается в творчестве. Жизнь – главная метафора, высший арбитр, всеобъемлющая тотальность, первичная реальность, творческий хаос, нечто бездонное, текучее, многообразное, противоречивое, загадочное, динамичное, прекрасное, одушевленное, неисчерпаемое, постигаемое интуитивно, а не рассудочно. Познание отвергает мертвящий диктат науки, акцентировано на непосредственном целостном переживании мира, стирает субъект-объектные оппозиции. Это интуитивное познание выражается поэтически и символически. Социальная жизнь – спонтанна, в центре ее – творцы-производители, трудящиеся, создатели всех ценностей. Эти бергсоновские идеи (в интерпретации «бергсонианской левой» Жоржа Сореля) принимались Боровым безоговорочно и радикализировались в революционно-либертарном духе. Обоснование – в противовес детерминистским и рационалистическим концепциям – спонтанности и иррациональности Жизни и первичной «безосновности» человеческой свободы – наиболее роднит обоих мыслителей, как и примат Жизни над мыслью, чувства над рассудком, действия над теорией.