Лидия Мастеркова: право на эксперимент

Несмотря на явную удовлетворенность Лидии выставкой у Верни, в ее словах все же прослеживается ощутимая, но пока мягкая критика слишком структурированной и коммерчески ориентированной художественной жизни на Западе. Это позволяет найти ключ к пониманию ее будущих проблем, связанных с интеграцией в этот новый для нее мир. Если независимость Лидии играла положительную роль в сохранении творческой свободы в Советском Союзе, то на Западе обособленная жизнь с ожиданием, что галеристы и коллекционеры сами придут в мастерскую, только усложняла и тормозила карьеру художника. Уже в первых письмах из Парижа Лидия часто сообщала о неблагоприятных новостях из жизни московских коллег: «И вообще в Москве скверноватенько, так что жалеть не о чем. Хотя привыкать нужно, работать нужно и жилье нужно – вот так»[220]. Таким образом, через несколько месяцев после эмиграции она пришла к выводу, что планета Запад не была утопическим пространством, и начала балансировать это непредвиденное и отягощающее чувство напоминанием самой себе об оставленном позади репрессивном режиме. В процитированных выше высказываниях видно, как Лидия мыслит в рамках парадигмы «там» (в Советском Союзе) и «тут» (на Западе). Такой конструкт «там/тут» может быть в данном случае интерпретирован с точки зрения концепции Фрейда fort/ da как уместной применительно к «невосполнимой» (как ей тогда казалось) утраты родины-матери. Компенсация этой утраты происходила за счет регулярного упоминания о неприятном «там», что помогало освобождению от страхов и получению удовольствия от «тут». Однако в этой психологической игре формирования творческой позиции в пространстве «тут» она осознавала, что политические преграды, существовавшие «там», «тут» заменены социальными обязательствами, продиктованными индустрией культуры. В случае нежелания или неумения приспособиться к этим карьерным механизмам неофициальный художник-эмигрант обрекал себя на изоляцию, уже пережитую в Советском Союзе.

В новой жизни Лидия решила использовать свое качество целостности в презервацию и нарабатывание уже созданных в России художественных канонов и особо не заботиться о их популяризации. Фактически этот выбор она делает сразу после пересечения границы. Жалуясь на то, что Толстовский фонд «не дает на краски и холсты денег», она соглашается принять помощь от венской галеристки, но не из карьерных соображений и не ради обретения финансового благополучия, а по причине того, что «ничегонеделание измотает вконец. Ведь для меня даже не очень важно, сколько я получу за свою работу, а главное, чтобы я могла работать»[221]. Таким образом, она присягает на верность своим московским принципам (и отчасти привычкам) «писать в стол»[222], выбирая свободу творчества, даже если это вредит карьере и мешает обретению финансовой независимости. Временами парадигма «межпланетной» бинарности трансформируется в ментальную «полосу неразличения»: «Вчера была в Париже, чуть не написала: “в Москве”. Тут очень странное ощущение – не знаешь, где живешь, так как все постройки новые, и вроде бы и не уезжал никуда. Вот и казалось мне, что еду я не в Англию, а в Ленинград, и несколько раз ловила себя на этом»[223].

Илл. 91. Лидия Мастеркова с котом Масютой в квартире-мастерской на ул. Смольной, 71. 1962.

Фото: В. Немухин. Архив М.М.-Т. и В.А.-Т.