Лидия Мастеркова: право на эксперимент

Для персональной выставки в небольшой галерее на улице Жакоб у Лидии уже было достаточно работ западного периода: «До Парижа мы жили в Вене, но уже там буквально через несколько дней [после приезда] я начала работать, купила бумагу. У нас ведь тогда [в Москве] было время – и бумагу не купишь! Члены МОСХа покупали, но там не было такой, чтобы на ней работать тушью, чтобы можно было мочить эту бумагу <…> а там [в Европе] чего только не было <…> Когда [Дина Верни] пришла, у меня уже было достаточно работ из Вены, так что она взяла новую графику с кругами»[215]. [Илл. 90]

Выставка последних графических работ могла только радовать Лидию, которая, несмотря на свойственную ей скромность, высоко оценивала эти вещи: «Сделала 22 листа отменной графики, прошу прощения за похвальбу, но я довольна»[216]. Общее название «Планеты» означало продолжение московской темы космизма, но вместо того, чтобы отягощать новую серию излишним символизмом, Лидия наслаждалась техническими возможностями новых материалов. В ее новой графике коллаж занимает верхнюю часть листа белой бумаги, в отличие от ее живописи, где коллаж располагался внизу холста. Коллаж осциллирует между геометрическими и органическими формами, как бы суммируя формальные приемы московского периода. Его белизна и плоскостность контрастируют с серо-черными пространственными кругами, плавающими под коллажем.

Связи Верни (модели Анри Матисса и Аристида Майоля) в художественной среде гарантировали успех выставки, названной с политическим подтекстом Lidia Masterkova: Adieu a la Russie («Лидия Мастеркова: прощай, Россия») и открывшейся 25 января 1977 года. Лидия охарактеризовала свой дебют так: «Выставка устроена прекрасно. Хороший каталог, афиши и много посетителей. Покупают известные люди, даже барон Ротшильд. Кажется, правительство собирается приобрести несколько работ для музеев, только это пока между нами. Я рада, что все это Дина сделала и что все вещи – ее, а то я бы чувствовала себя в 10 раз более зависимой. Порой кажется, что я здесь в какой-то мере превращаюсь в машину. Отошли московские] заботы и надрыв московский, и все хочется побольше наработать. Наверное, это нормально, когда есть что сказать»[217].

Несмотря на всю важность теплого приема первой персональной выставки Лидии в колыбели модернизма, письменное поздравление Немухина было не менее значимым. Оно не являлось внеконтекстуальной оценкой западного зрителя, основанной на чисто эстетическом восприятии, а позиционировало ее экспозицию у Верни как историческое событие, символизирующее общую победу после долгой борьбы за право выставляться. «Действительно, если все вспомнить, то это [выставка] больше похоже на сон, а для меня тем более, – писал он. – Но, с другой стороны, ты этого давно заслуживаешь. Нам немногим в этом году – 1977-м – исполнится ровно 20 лет. 20 лет сердце наше билось… в смутной надежде на признание. Признание – это особая глава в жизни художника»[218]. В сжатой форме Немухин фиксировал генеалогию московского нонконформизма, отсчитывая его начало от интернациональной экспозиции на VI Всемирном фестивале молодежи и студентов 1957 года, где произошло первое прямое (а не книжное) знакомство будущих нонконформистов с западным искусством. Немухин также подчеркнул, что именно выставки являются высшей точкой признания художника и что право на эксперимент должно сопутствовать праву на показ результатов эксперимента. Двадцать лет спустя именно выставка на Западе, а не дома, воспринималось им как высшая точка вознаграждения за многолетний стоицизм первых нонконформистов[219].