Лига выдающихся декадентов

Проснулся Хлебников прежде всех и в первых лучах солнца начал свои вычисления, за неимением бумаги — на стенке купе. Розанов посадил туда меньшевика, чтобы широкими плечами заслонял, если кто войдёт, а себе поставил в планы купить в мелочной лавке Хлебникову тетрадку, а лучше гроссбух. Попасть под взыскание в следующем конфузе с каракулями на непредназначенных для них поверхностях было бы если не слишком болезненно для кошелька, то уж во всяком случае оскорбительно для взлелеянного писателем чувства бережливости.

* * *

— Здравствуйте, милый Флоренский!

Выдержав изрядную паузу, хозяин подал голос:

— Ну что растопырились в сенях аки звезда морская? Входите в келью!

Василий Васильевич Розанов влетел в комнату и взял Павла Александровича за руку.

— Что же вы не пишете мне? — ласково пожурил он.

Тут гость случайно заметил на конторке пачку своих писем. Флоренский перехватил его взгляд, но уверенно отвечал:

— Некогда было.

— Здесь трёхмесячной давности!.. — обернулся Розанов на друга, тасуя неразрезанные конверты.

Флоренский возмутился:

— Да, но их восемь штук!

Нахмурился и Розанов.

— Моя недоработка.

— Скорее, переработка, — буркнул Флоренский.

Помолчали с минуту. Павел Александрович не проявлял энтузиазма к дальнейшему разговору.

Флоренский был в белой рясе, запястья перехватывали поручи, на груди — большой серебряный крест. Василий Васильевич обозрел друга с головы до пят и спросил:

— Что же вы не сообщили, что приняли сан?

— Я фелонь надеваю, когда пишу, для вдохновения, — неприветливо сказал Флоренский. — Слыхал, Боринька модернистским сочинением «Союз воинствующих джентльменов» прогремел на всю Россию? Дрянцо книжонка. А вы, почтенный литератор, в каком свете выставлены!

— «Лига выдающихся декадентов», — машинально поправил Василий Васильевич. — Вы разве знакомы с Бугаевым?

— В университете водились, был грех… Что Боринька нынче поделывает?

— Знаю точно: натягивает с супругой гардины, — отчеканил Розанов.

— Ох, Борька, ох, шутник! — тоненько задребезжал Флоренский. — Он с начала века был склонен к чему-то… Я погляжу, Василий Василич всё так же интересуется сокровенным?

— Собственно, Павел Александрович, мы по делу, только на вас полагаемся: этот господин ушибся и онемел, совершенно забыл русскую речь, умеет изъясняться только на языке собственного изобретения. Будьте толмачом!

— Что ж… Я попробую архетипический язык — частушечный, — сказал Павел Александрович. Он пробубнил щеками уличный мотивчик и замер, выжидательно глядя на пациента.

— Кукси кум мук и скук, — прощёлкал Хлебников и замер точно аист, уставив взгляд куда-то в угол, за плечо толмача.

Флоренский повернулся к гостям с удовлетворённым видом и огласил свой вердикт:

— Заумный язык расшифровке не поддаётся. Наладить контакт не удалось, сами видали. У вас когда поезд? Билеты запасены? Этого господина доставьте в какой-нибудь дом призрения.

— Ещё попытайтесь!

— Ничем не могу…

— Не может тот, кто не хочет…

— А если и так, что такого? — вспылил Флоренский. — Неужели не догадываетесь, что есть такое искусственные языки? Вспомните второй закон термодинамики: в изолированной системе энтропия не уменьшается! То бишь, для установления, поддержания и укрепления порядка нужен приток энергии извне. Любой натуральный язык — боговдохновенный, живой, служит как бы энергетическим каналом. Чудовищное порождение Вилькинса, наречие дона Синибальдо де Мас, Воляпюк пастора Шлейера, Pasilingva профессора Штейнера, «Космос» Лаудье, наконец, эсперанто Заменгофа, «идо» де Бофрона и Lengua Catolica Липтэя — мертворождённые языки, на которых злоумышленники принуждают сноситься человечество. — Павел Александрович вконец ожесточился: — Из-за искусственных языков оскудевает пневматосфера — область вещества, проработанная Духом. А русский язык посредством поэзии и прозы обогащает пневматосферу. Тем самым натуральный язык уменьшает энтропию.

Василий Васильевич сказал в сторону:

— Зубы ломит, когда слышу как законы физики прилагают к свойствам человеческих обществ.

Вольский в отчаянии всплеснул руками, едва не разбив лампу:

— Я совершенно не понимаю, о чём вы говорите!

— Энтропия — мера хаоса… — ещё более раздражённо начал Флоренский.

— Мера мира, — неожиданно вступил Хлебников.

— Ишь, соображает чего-то! — умилился Розанов.

— По счастью, обыватели не проявили интереса к изобретению Линцбаха, — продолжал Флоренский.

Хлебников уже давно заинтересовался угловым шкафом. Одинаковые коричневые корешки притягивали его как магнитом. Бочком марсианин придвинулся к шкафу, нетерпеливо поелозил пальцем стекло напротив тома с пометой «Лопари — Малолетние преступники». Потеребил ручку дверцы, та не поддавалась, зато башенка из книг наверху шкафа шатнулась и потеряла один свой этажик. Хлебников застыл на мгновение, взвизгнув:

— Бабр! — и брякнулся на пол.

— Пристукнуло!.. И чем — книжкой! — сокрушался Розанов. — Темечко со времени покушения не окрепло.

Меньшевик возразил:

— Рядом пролетела, не задев. Я отсюда хорошо разглядел.