Лик Архистратига

— …и ещё, — донёсся до сознания голос глашатая давно уже зачитывающего приговор. — Знайте, жители вольного города Нанта, что Великому магистру было откровение Господне. Если увидит кто человека ниоткуда — хватайте его. Бел или чёрен лицом, он слуга дьявола. Он должен быть предан испытанию священным огнём, дабы избавить вольный город от сатанинских чар.

Глашатай свернул свиток, слез с помоста и отправился к воротам дворца, возвышающегося над площадью. Ефрем глянул в ту сторону. На балюстраде дворца собралось целое общество избранных. А как же, ведь сегодня поджарят не просто грешника, а явного служителя дьявола. Ясно видно, что прибыл он в город прямо из преисподни… Сказать бы им кто дьяволу служит, да наговорился уже и никто не поверит к тому же. Ничего, скоро, очень скоро ваши жирные шеи попробуют монашеских удавок. Сами попробуете то, что другому уготовили и на что поглазеть пришли.

Из толпы собравшихся горожан тоже многие подымали головы, разглядывали господ и обменивались мнениями. Сам маркграф, отец города, восседал в небольшом кресле с высокой инкрустированной спинкой, в накинутом на плечи зелёном коротком плаще, полы которого расплескались по мягким подлокотникам. Повседневный камзол был расшит галунами, и цвет плаща выгодно подчёркивал тускло посверкивающие камни.

Вокруг него на удобных раскладных стульчиках восседали несколько дам в тяжёлых праздничных габардиновых платьях с глубокими декольтированными вырезами. Так полагалось одеваться только на светские приёмы и балы, но все до одной решили предстать пред горожанами в лучшем виде. Дамы тоже служили для оттенения центральной персоны и, несмотря на нежаркий день усиленно обмахивались веерами. Возможно, что это неправильно, только очень модно, поэтому веерами обучались владеть специально.

Иван Кузьмич покосился на худого лысого монаха, подступающего к нему с грубо сколоченным деревянным крестом с другой стороны. Этому и тонзуру выбривать не надо, оказывается, лысина для мужчины иногда довольно удобна. Хотя какой из монаха мужчина?

Окурок стал судорожно оглядываться по сторонам: где же, наконец, подлая устроительница слишком уж чувственного народного представления? К чьей физиономии маска приклеилась на этот раз? Или уже боится показать свою кислую деревянную рожу? Вероятно, вся средневековая трагикомедия была устроена, чтобы послушать как Иван Кузьмич, сломавшись, проклиная всё на свете, примется вымаливать прощения, умолять не отнимать жизнь — самое ценное и единственное, что есть у него.

Может быть, в инфернальных царствах так положено, только этому никогда не бывать в нашем мире. Этой восточной уродине, видать, не приходилось ещё сталкиваться с российскими гвардейцами. Во всяком случае, офицер никогда не поклонится неодушевлённому предмету!

Но вслед за нигилистическим «никогда!» вдруг пришла мысль о том, что маске наплевать по большому счёту, жив человек или нет. Ей важно одно: кто ей поклонится, тот и владеть будет миром грешников. Мысль прозвучала в голове, как будто голос какого-то невидимого оппонента пытался вразумить упрямого солдафона: маске важно отдать власть над миром в руки верного и отвечающего за свои поступки мужчине. Не верите? Тогда спросите у неё самой. Не соврёт. Правду скажет. И только правду.

Меж тем помощники палача или заплечных дел мастера деловитую укладку дров закончили, но поскольку спичками в те времена ещё не обзаводились, двое из сподручных палача, в таких же чёрных капюшонах, накинутых на лица, побежали в соседнюю харчевню за огоньком. Хвалясь друг перед другом расторопностью, они притащили целых два факела. А когда отец города махнул с балюстрады батистовым белым платком, воткнули факелы в хворост с разных сторон. Монах, не сумевший расколоть приговорённого на исповедь, решил тоже не ударить в грязь лицом и сказать народу последнее слово пока ещё дрова не разгорелись.

— Дети мои, вы все видите — это враг рода человеческого и прибыл он в наш вольный город Нант, дабы отвратили слабые лицо своё от Господа нашего. Ликом он чёрен и черны мысли его. Поэтому он должен быть предан священному огню. И да очистит огонь его грешное тело. Аминь!

По толпе прокатился неспокойный вздох. Наступал кульминационный момент. Центральная площадь города на какое-то время почти совсем затихла, лишь в нескольких местах нетерпеливые обыватели продолжали обмениваться мнениями. Некоторые горожане со слезами на глазах провожали принимающего муки только за то, что он иноземец, что не нашлось у него денег, чтобы откупиться от хищных поклонников Мамоны.