Лихо

— Или написать, и ей через минуту горло перережут. Можем даже эфир для тебя запустить.

— Хорошая идея, мы так еще не делали.

— Вот и сделаем!

Он опять подскочил, опустился на корточки и заорал Аверьянову в лицо:

— Говори, что не будешь писать! Говори, сука! Говори, падла! Говори, слизень!

И стал отвешивать пощечины. Рука у него оказалась тяжелая. От первой оплеухи у Аверьянова лопнула нижняя губа. От второй потекло из разбитого носа.

— Я не буду писать! — орал Мешков. — Повторяй за мной! Я не хочу, не буду, не умею писать! Поэтому моей жене отрежут голову! Потому что я тупоголовый, ленивый, конченый слизень и гондон.

Он впал в яростный азарт. Изо рта летели слюни. Глаза горели безумием. У Аверьянова полыхало лицо. К тому же он прикусил язык. Подошла Бумагина и легонько похлопала Мешкова по спине. Неожиданно он успокоился. Встал и отдышался.

— Ответь, — сказала Бумагина. — Костя. Ответь прямо сейчас.

— Я буду, — чуть слышно отозвался Аверьянов. — Что хотите. Не трогайте ее. Я вам хоть балет напишу. Хоть картину. Только ее не трогайте.

— Во-первых, Константин Дмитриевич, сраный балет и говняная картина нам не нужны, — сказал Мешков. — Во-вторых, писать вы будете не для нас.

Аверьянов не успел спросить. Бумагина ответила:

— Писать, Костя, ты будешь для себя.

15

Его усадили за стол. Ужасно болела шея. О лице не хотелось даже думать. Правый глаз потихоньку заплывал. Мешков дал влажную салфетку. Аверьянов растерянно утер нос. Бумагина вышла и вернулась с толстой тетрадкой и ручкой.

— Ты б еще гусиные перья и пергамент принесла, — хмыкнул Мешков.

— Принесла бы, если бы были, — ответила Бумагина. — Какая разница, как он начнет. Так даже лучше, мне кажется.

Аверьянов решил тянуть время. И со всем соглашаться. Других вариантов пока не было. Наверное, он мог бы добраться до кухонного ножа и порезать этих тварей на ленточки (хотелось думать, что решимость его не покинет в последний момент), но тогда Машу точно убьют. Да и его посадят. Расчленять трупы и выносить их по частям на свалку он точно был не способен.

— Костя, пиши! — радостно сказала Бумагина.

И даже немножко взвизгнула.

— О чем? — спросил Аверьянов.

Мешков закатил глаза:

— Опять начинается. Вы все сговорились, что ли?

— Подожди. У него ж опыта нет, — сказала Бумагина.

— Чего у него нет?

— Ой, ну очень смешно. Костя, взгляни на меня.

Аверьянов поднял глаза. Бумагина смотрела на него почти с материнской лаской.

— О чем ты сейчас думаешь?

— Ни о чем? — соврал он.

В голове все еще крутились фантазии о ноже и поросячьем визге этой парочки.

— Совсем ни о чем? Совсем-совсем?

— Врешь ведь, — сказал Мешков.

— Говорю, это шок. Может, ему выпить?

— Глупости. Пьяным никто не пишет. Даже слегка поддавши.

— А Хемингуэй? А Фолкнер? А Буковски? И Чивер с Карвером.

— Из русских никто пьяным не писал. Даже Ерофеев. Да и эти твои Чиверы-хуиверы тоже наверняка писали трезвыми. Пили они все в свободное время. Не знали, чем себя еще занять. Потому что было скучно и тоскливо.

— Я не буду пить, — сказал Аверьянов.

Звучал его голос шепеляво.

— Молодчик! — сказал Мешков и сжал кулак.

— Послушай, Костя. Напиши рассказ, как ты провел последние три дня. Они же насыщенные были. Вот и напиши. Понимаешь? Ну, как бы, где ты был и что ты видел.

Мешков хмыкнул:

— Автофикшн. Обожаю! Ты бы, мать, парня не совращала раньше времени. Он, может, хорошим писателем станет.

— Да это же просто для разминки. Все так начинают.

— И Чехов? И Толстой?

— Перестань. Когда это было!

Аверьянов сжал шариковую ручку. Представил, как втыкает ее в глаз Мешкову и вытаскивает вместе с глазом.

Он даже задумался, как это описать, но слова не пришли в голову и не выстроились в правильном порядке.

— Ладно, — сказал Мешков. — Пусть так. Приступай.

— Приступай, — жарко повторила Бумагина.

И раскрыла тетрадку. Аверьянов склонился. Капнул кровью.

— Мы не мешаем.

Они отступили. Но жадно смотрели. Будто в бродячем цирке на бородатую женщину. Аверьянов вывел одно короткое слово. И больше ничего не смог. Время шло. Он почти слышал, как оно утекает. Мыслей было много. Но все разрозненные и юркие, как ящерицы. Схватить и расставить их было невозможно.

Аверьянов сидел, пялился на заляпанный кровью лист и понимал, что ничего не может. Кинуть кость им не получится. Мешков и Бумагина начали потихоньку утомляться.

— За час ни слова, — сказал он.

— Нет, что-то он написал.

— Он ручку расписывал.

— Еще подождем?

— Думаю, смысла нет.

Аверьянов посмотрел на них. Бумагина подошла и забрала тетрадку.

— Я, — сказала она.

— Что — ты? — спросил Мешков.

— Это то, что он написал. И еще тут кровь.

— Начало неплохое. Константин Дмитриевич, вопрос. Вы какую последнюю книгу прочитали?

Как ни странно, он это помнил.

— Леонид Жариков «Повесть о суровом друге», — сказал Аверьянов.

— Надо же, не слышал, — удивился Мешков. — Давно это было?

— Давно.

— Лет пятнадцать назад?

— Лет двадцать пять назад.

— А потом? Потом ничего не читали?

— Новости спорта, — ухмыльнулся Аверьянов.

Мешков, сильно тряхнув головой, плюнул на пол.

— Ты смотри, он еще и гордится своим невежеством.

Бумагина пожала плечами: