Лихо

— А что, надо обязательно пить, чтобы писать? — спросил он.

— При чем тут писать, к чертовой матери?! — спросил Сельдин. — Мы же компанией сидим. Когда все пьют, а один не пьет, это напрягает. Чего пришел тогда?

— Я особо-то не рвался, — пожал плечами Аверьянов.

— Посмотри на этого сукина сына! — обратился великий русский писатель к порозовевшей от вина Бумагиной. — Я таких наглецов в жизни не видел!

Он одним махом допил вино, и показалось, хотел швырнуть стакан об пол. Бумагина погладила его по ноге:

— Но это же хорошее писательское качество.

— Да неплохое, согласен.

Сельдин погладил живот.

— Все мы толчемся будто в переполненном вагоне, пихаемся локтями, наступаем на ноги, а кто-то, глядишь, в этой толчее и присунуть другому не прочь. Но тот, кто сильнее пихнет, больнее наступит и крепче присунет, тот и победил.

Аверьянов ничего не понял.

Вспомнился тренер из детско-юношеской школы. Он тоже не просыхал и любил толкнуть вдохновляющую речь. Правда, его речи никого не вдохновляли. Их детская команда проигрывала всем подряд. В одной игре Аверьянов пропустил семнадцать голов. Потом алкаша и говоруна уволили.

Бумагина сказала:

— Миш, подучишь его немножко?

— Могу, конечно, — пожал плечами Сельдин.

Он разглядывал колени Бумагиной.

— У него огромный потенциал. Надо его раскрыть.

— У меня тоже огромный, — сказал Сельдин. — Жил я с японкой одной. А она такая миниатюрная, тоненькая…

— Миша!

— Чего?

— У нас серьезное дело.

— Ладно-ладно. Только нам надо сначала поговорить. Бумагина встала и одернула юбку.

— Вот и поговорите. Я в душ схожу. Два дня не мылась. Горячую воду отключили.

— Можно мне с тобой? — спросил Сельдин.

— Не сегодня. У тебя важная миссия.

Проходя мимо Аверьянова, она скользнула указательным пальцем по его подбородку. Он вздрогнул. Она улыбнулась:

— Костя, прошу, без глупостей. А то Мешков положит в пиццу бритвенные лезвия, — прошептала Бумагина. И добавила: — Мур-мур.

Аверьянов в ответ хотел залаять, но, конечно, промолчал.

17

В комнату пришел рыжий кот, сел посередине и стал намывать мордочку. Закончив, прошествовал дальше шагом победителя и запрыгнул Сельдину на колени.

— Это Павел, мой лучший друг.

— Очень приятно, — отозвался Аверьянов.

— У тебя много друзей? — спросил Сельдин.

— Нет. А что?

— Ничего. Просто разговариваем. Чего ты такой зажатый? Расслабься.

Он отпустил кота, тот запрыгнул на стол и замер среди свалки.

— Я расслаблен.

— А то я не вижу! Не волнуйся, я не пидорас. Павлик, засранец, брысь оттуда! Ты бывший футболист?

— Кто сказал?

— Мешков. Тебе сколько лет?

— Тридцать семь.

— Мне сорок. Вот мы с тобой два мужика в роковом возрасте. Я уже писатель. А ты только хочешь им стать.

— Я не хочу, — сказал Аверьянов.

— Хочешь, — отмахнулся Сельдин. — Все хотят. Я бывший зоолог. Наблюдал за лосями. Сидел как-то на дереве с биноклем и фиксировал, как два самца убивают друг друга из-за лосихи. Выглядело смешно. Потому что с виду они все ничем не отличаются. Лоси и лоси. Тут меня осенило. Какой же я к херам зоолог?! Настоящий зоолог в каждом лосе разглядел бы отдельную личность. Я слез с дерева, вернулся в город, уволился и сел писать роман.

— «Золотистое утро»? — припомнил Аверьянов.

— Нет. Тот первый роман назывался «Сосудистая материя». Полное говно. К счастью, его никто не издал. Второй мой роман «Крестики-нолики» был гораздо лучше. Денег не принес, но у меня сразу появились две любовницы — моя первая издательница и еще одна читательница. Это важнее денег. Ради денег я бы и не стал писать.

Аверьянов осторожно покивал. Он не знал, что на это ответить. Сельдин налил еще вина:

— Это прекрасное красное полусладкое уругвайское вино. От сухого у меня отходняк слишком сильный. От полусухого — страшный сушняк.

— Я не пью, спасибо.

— Но почему-у-у-у-у-у?! — закричал Сельдин. — Подшит? Ты запойный алкаш? Это неплохо. Это близко к гениальности. Знаешь, что такое гениальность? Талант, помноженный на отклонение или болезнь. Мне один психиатр про это рассказал. Когда я писал «Козявкина и Малявкина», много времени провел в психушках, собирал материал. Так что, ты алкаш?

— Нет. У меня была тяжелая травма головы.

— Травма — это замечательно. Ты уже почти писатель. Хочешь верь, хочешь не верь.

Он выпил стакан залпом и сбегал на кухню за новой бутылкой. Вернулся, пританцовывая.

— У моего папаши не было половины черепа. Он по пьяни на рыбалке выпал из лодки, и ему винтом верхушку срезало. Выжил. Ходил в кепочке. И пил в два раза больше, чем раньше.

Сельдин налил в два стакана. Аверьянов покачал головой.

— Значит, друзей у тебя нет?

— Получилось, что нет.

— А как так получилось?

Сельдин прищурился и склонил голову к плечу. Глаза его были безобразно пьяные.

— Не знаю. Пока лежал в больнице, меня только жена навещала, а больше никто. Вот и получилось, что друзей у меня нет.

— Неплохо, — кивнул Сельдин. — Ты посмотри, какой материал набирается. Тяжелая травма, пиздец карьере, друзья предали. И мы только начали! Уверен, у тебя личных переживаний на три романа.

— Разве о таком пишут? — спросил Аверьянов.

Сельдин захохотал так истошно, что кот стрелой вылетел из комнаты.