Лихо

— Ну ты же знаешь, что у него за жизнь была. Разве тут до книг?

— Ой, тоже мне оправдание. Люди в блокадном Ленинграде находили время читать.

— Люди были другие, — сказала Бумагина.

Мешков достал телефон. Аверьянов встал.

— Да не ссыте вы, Константин Дмитриевич. Это не по поводу вашей супруги. Пока что. — Его палец стал елозить по экрану. — В вакансии что было написано? Возможно обучение. Вот мы вас и поучим немного.

— Гениально! — сказала Бумагина.

— Хули гениального? — поморщился Мешков. — Мертвый сезон. Штукатуров только что выпустил курс. До осени будет набирать новый.

— Может, Сельдин?

— Позвоню-ка ему.

Мешков вышел. Из коридора послышался его бодрый голос:

— Не разбудил? Дело есть.

Бумагина улыбнулась:

— Костя, а чего ты вскочил. Сядь, не нервируй.

Аверьянов сел. Пришла безумная мысль, что с этой женщиной получится договориться.

— Послушайте, — прошептал он. — Можно миром разойтись.

Бумагина приложила к губам указательный палец и произнесла:

— Ш-ш-ш-ш-ш! — А потом сказала: — Сельдин тебе поможет. Он собаку съел на писательских блоках. На писательских блоках и на куннилингусе.

Вернулся Мешков:

— Едем. Он вроде трезвый. Во всяком случае, не сильно пьяный. Умойтесь, а я внизу подожду. Душно тут, сил уже нет.

И вышел.

— Ты сейчас познакомишься с великим русским писателем, — сказала Бумагина.

Аверьянов представил, как сворачивает ей шею. Это все, что он мог.

16

Они вышли на улицу. У подъезда стоял черный автомобиль, непонятной модели, но напоминавший катафалк. Аверьянов вдохнул водянистый ночной воздух. В носу защипало. Когда умывался, щипало все лицо. Глаз заплыл не сильно. А вот нос и губа распухли.

— Так вот, Сельдин, — сказала Бумагина. — Обязательно найди его книги и почитай. Мне очень нравятся его романы «Голое утро», «Золотистый снег», «В руку и в голову», «Малявкин и Козявкин».

Аверьянов бросился бежать. Промчался мимо сидящего за рулем Мешкова. Тот и бровью не повел. Метров через тридцать правую ногу прострелило судорогой. Аверьянов проскакал несколько шагов на левой и повалился, держась за бедро. Не торопясь подошла Бумагина, поддернула платье и села рядом на корточки. Аверьянов обратил внимание на ее белые трусы. Она достала из сумочки английскую булавку и воткнула ему в ногу. Будто нож.

— Ай, — тихо сказал Аверьянов.

Но боль прошла, и он смог двигаться. Бумагина ласково смотрела на него:

— Костя, ты не в себе. Но, может, это признак гениальности? Вставай.

Он встал и кое-как отряхнулся. Приобняв за поясницу, Бумагина повлекла его к катафалку. Аверьянов хромал.

— Что еще за фокусы? — спросил Мешков, когда они залезли на заднее сиденье. — В жопе засвербело?

Взгляд его в зеркале был строг.

— Нервы, — сказала Бумагина. — Ты ведь знаешь.

— Лучше бы писал ими.

— И будет писать!

«Хуй вам!» — подумал Аверьянов.

Мешков вырулил со двора, прибавил громкость магнитолы. Заиграла песня:

Смотри, принцесса,
Крест в огне,
И контур волка на стене —
Марихуана рег-тайм…
Но будет ночь, и будет день,
На дне колодца та же тень — Акутагава-сан.

Бумагина наклонилась к Аверьянову и сказала:

— Сорок лет уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле.

Аверьянов промолчал. Она хмыкнула:

— Надо читать, Костя, много читать. Все вокруг спрашивают, как стать писателем…

— Кто «все»?

— Ну, все.

— Я не спрашивал.

— Помолчи, не перебивай. Так вот, все об этом спрашивают. А база простая. Много читать и много писать.

— А если я не хочу?

— Чего именно?

— Читать и писать.

— Это как раз нормально. Писатели, честно говоря, не очень-то любят писать. Да и книжки чужие читают в основном с известной долей снисходительности. Необъяснимый парадокс, конечно. Может быть, и не требующий никакого объяснения.

— Обычный эскапизм, в принципе, — сказал Мешков.

Бумагина достала сигареты.

— Не обесценивай.

— Разве я обесцениваю? Мне кажется, как раз наоборот. В этом есть удивительная сила — создать собственный мир, где можно укрыться. Что-то божественное даже.

— Костя, ты понимаешь? — спросила Бумагина.

Ее распирало. Прикурив, она выпустила дым Аверьянову в лицо.

— Отвратительно, что ты этому противишься. Безумно! Хочется тебя побить.

— Побей, — сказал Мешков.

Она несильно ткнула Аверьянова в бок острым кулачком.

— Всего бы до крови искусала.

— Чего это ты завелась? — нахмурился Мешков. — Еще на лицо ему тут сядь.

Бумагина пожала плечами:

— Боюсь, он не оценит. Не каждый умеет заниматься литературой, даже когда обнимает женщину. Некоторые становятся писателями, только когда открывают текстовый редактор. А закрыв, снова перестают быть писателем. Считаю, это неправильно.

Мешков в ответ зевнул.

Они приехали в центр и зарулили во двор-колодец, освещенный желтым, тошнотворным светом старых окон. Бумагина наклонилась вперед и затушила окурок в пепельнице.

— Вы идите, а я сгоняю, проверю, как там наша невольница, — сказал Мешков.

Аверьянов посмотрел на его плешивый затылок. В мелькнувшей фантазии он представился размозженным.