Лики русской святости

Дни ее наполняло всё то, чем она занималась и в Томске. Сборы пожертвований по храмам, посещения московских тюрем, утомительные препирательства с тюремной администрацией, отправка посылок для духовенства в ссылки и лагеря, переписка с владыками и рядовыми священниками, ободрение, утешение страдальцев теплым сердечным словом. Утром и вечером – служба. А по ночам – одинокая молитва перед лампадой и образами…

В эту ночь, едва она легла на кровать, раздался голос подруги:

– А я не сплю. Всё думаю. Неужто ты всю жизнь так сможешь? Без единой родной души, да по тюрьмам каждую неделю, все думы о чужих людях, о себе ни капельки, и полночи на коленях, в поклонах… Я бы не смогла.

– Захотела бы – смогла.

– Нет уж. Я, Танюш, решила из хора уйти. И вообще… Мой Ваня зовет меня учиться. Сперва на рабфак. Потом в институт поступлю! На архитектора выучусь. Буду новую жизнь строить… Как все, понимаешь?

– Не понимаю. Какую новую жизнь?

– Советскую. Ты же, Таня, ничего вокруг не видишь, кроме своих несчастных арестантов. Посмотри – вся страна меняется. Новые песни везде поют. О народном счастье, о труде, о справедливости. У нас будет первое в мире государство, построенное на правде и справедливости, на равенстве!

– А Бог? Будет Он в этом государстве?

– Если Он есть, – задумчиво произнесла подруга, – то Он же никуда и не денется? Просто мы не будем говорить о Нем. Знаешь, Ваня сегодня познакомил меня со своими друзьями. Они очень хорошие, парни и девушки. Только когда узнали, что я в церкви пою, стали шутить надо мной. Не по-злому, а так, по-товарищески. И Ваня смеялся, а потом долго объяснял мне… про новую жизнь.

– Новая жизнь, – грустно повторила Татьяна. – Ты ошибаешься, что я ничего не вижу вокруг. Всё я вижу. Ложь, пестро разукрашенную. Искаженные ложью лица. Говорят сладкие речи о народном счастье, но это румяное яблоко с ядом внутри. В этой новой жизни нет места добру, состраданью, любви. Справедливость, правда… они ведь по горло в крови! И ты, если прельстишься этим, по кровавому пути пойдешь, несчастна будешь. Оставь это, брось как гнилой плод. Пускай смеются над нами, пускай осуждают. Пусть мешают и жалят душу. Пускай клевета и наветы. А ты веру в себе не угашай по чужому примеру. Прости их и ступай своим путем. В душу свою загляни…

– Я заглянула, Танечка. Нету там ничего, что удержало бы меня… Не хочу, как ты, жизнь в церкви провести. Не хочу старой девой завековать и в поклонах отраду находить. Я счастья хочу!

– А мне иного счастья не надо, – отчужденно проговорила Татьяна. – И наслаждений земных не нужно. Только ближним служить. Всё свое Богу отдавать… Думаешь, тебя в институт примут, на архитектора выучат? Думаешь, советской власти нужны архитекторы с такой анкетой? Отец – священник, то ли белоэмигрант, то ли погиб в бою против Красной армии. Ване-то своему рассказала про это? – с невольным сарказмом выпалила она.

Подруга села на своей кровати.

– Ух, какая же ты злая, Танька! – Она залилась слезами. – Я же только тебе… никому больше…

Разрыдалась пуще. Татьяна вскочила с постели и, сев рядом, обняла ее.

– Прости меня, пожалуйста! Прости, родная, хорошая моя!.. Прости ради Бога…

Утром хмурая наперсница не пошла к воскресной службе, отговорилась занятостью.

– Ох, пропадешь ты, подруга, – вздохнула Татьяна.

– Еще кто из нас первее пропадет… – отмахнулась та на прощанье.

Накануне Татьяна не смогла быть у исповеди, поэтому решила подойти к духовнику после литургии. Кроме того, надо было поговорить о деле.

Отец Гавриил, подойдя и благословив, приветливо улыбнулся.

– Безмерно рад видеть вас, милая Татьяна. Дай вам Господь поболее сил и терпения творить и впредь добро во имя Божие, опекать наших больных и страждущих.

На эзоповом языке гонимых советской властью «больными» назывались заключенные и ссыльные, «болезнью» – арест и последующие мытарства.

– Наслышан я, что дела ваши благие стяжали вам среди нашего опального священноначалия славу нового Филарета Милостивого. Равных вам в заботах милосердия по всей Москве не сыщется, – всё с той же улыбкой говорил отец Гавриил.

Татьяна стояла, опустив голову.

– Батюшка, нет мне оправдания от дел моих. В мире живу и злобу мирскую впитываю, как губка. Бога молю помиловать душу мою, смиренье даровать, а всё равно грехов моих не счесть, как капель в реке, и меньше не становится. Всю грязь человечью полною чашею пью. Сердце страстями повито, гордость в нем живет, совесть изгоняет. Нынче до слез подругу довела, намеренно, со зла ей боль причинила. Да еще хвалилась перед ней своими подвигами… Тщеславилась своей верностью Христу, тем, что крест свой в одиночку несу и сил хватает. Господи, да ведь не подвиги это никакие, а по грехам моим страданье. Душа бесконечной тоской горит. А я и хочу мучиться, чтоб как золото в огне очиститься. Перед матерью своей виновата очень, вместо любви ей только скорби и седину подарила. Господи, услышь меня и помилуй…

На голову кающейся легла епитрахиль, и рука священника запечатлела сверху крест.