Лики русской святости

Вечером, дома, после всех дневных дел, хождений, разъездов, разговоров и встреч с людьми, Татьяна записала в стихотворной тетрадке:

Клевета не страшна, не насмешка люта,
Не разлука страданьем томит,
А сознанье, что в сердце моем налита
Та же злоба, что в мире лежит.

«За всё, Господь, благодарю…»

Три года ей дали пожить на свободе. И на три года опять дали срок. Новая волна арестов с усилением антицерковной кампанейщины подхватила и унесла в лагеря тысячи священнослужителей, монахов, церковных подвижников из мирян.

В апреле 1931 года по одному и тому же делу были арестованы Татьяна и настоятель храма Николы в Пыжах иеромонах Гавриил (Игошкин). Пошли допросы, будто скопированные с предыдущих: в который раз спрашивали о помощи заключенным и ссыльным, требовали имена, признания вины в контрреволюции. Короткое двухнедельное следствие завершилось приговором Особого совещания и отправкой по этапу на Северный Урал, в пермские края. Ей придали статус «социально опасного элемента». На трехлетние исправительно-трудовые работы в том же Вишерском лагере был осужден и отец Гавриил.

Вишлаг в начале 1930-х годов – это строительство бумажного комбината, лесозаготовки в обширных районах таежного пермского севера, в дальних «командировках», сплав леса по рекам, повальная цинга долгими северными зимами. Помимо уголовников и политических заключенных лагерь наполняли тысячи «раскулаченных» крестьян – в стране шла коллективизация. Трудолюбивый русский мужик воздвигал лагерные бараки и здания бумкомбината, валил лес, прокладывал в тайге дороги. Семьи раскулаченных, брошенные на голой земле, обживались в диких пустынных местах, строя поселки.

О Вишлаге тех лет оставил воспоминания в книге «Вишера» писатель Варлам Шаламов, отбывавший там первый срок. Он писал, как «со страхом поглядывал на бесконечные ряды новеньких бараков, которые занимали прибывающие сверху (из северной тайги. – Н. И.), с бумкомбината, с лесозаготовок… лагерные инвалиды. Почти все с палочками, с костылями, с отмороженными культями. Саморубов там не было… Цинготные раны, цинготные шрамы и рубцы, цинготные контрактуры. Черные шрамы, черная, темно-фиолетовая кожа. Зрелище было впечатляющим… Но цинга началась и у нас. Опухшие ноги, кровавые рты, бараки инвалидов с севера стали быстро заполняться людьми, которые никогда не бывали на севере…».

Медперсоналом – фельдшерами, медсестрами – служили те же заключенные. Медицине, сестринскому делу обучались на ходу. Работа в больничке считалась легкой и сытной, туда хотели попасть многие. Для Татьяны приход в санчасть стал не обретением лучшей лагерной доли, а продолжением христианского служения. Она прошла краткий фельдшерский курс и стала работать помощником врача. «Креста как радости ждала, В тюрьме жила Тобой», – написала она в свой первый лагерный год. В лазарете она могла вновь отдавать всю себя другим, исцелять собственную душу, впуская в нее чужую боль, находить отраду в помощи людям…

Бревенчатые стены больничного барака, недавно построенного, еще слабо пахнут сосновой смолой. Но запах карболки, кровавых бинтов и гноящихся ран перешибает всё. По коридору медленно движутся на костылях тени людей: с почерневшими лицами, раздутыми либо отрезанными конечностями, пустыми глазами. Равнодушные ко всему, они и безмолвны, как мертвые, только слышно тяжелое шарканье ног по полу.

Татьяна заходит в палату, откуда мгновенье назад донесся громкий стон. Но теперь и здесь тихо. Кто-то в горячечном забытьи, кто-то спит. Два инвалида, по одной руке на каждого, беззвучно играют на кровати в карты.

Она склоняется над больным, чье дыхание хрипло срывается со спекшихся синих губ. Кладет руку ему на лоб – ее почти обжигает жаром.

– Не жилец, не щупай, – слышит она каркающий голос.

Обернувшись, видит изъеденный цингой, беззубый рот инвалида, кривящийся в страшной ухмылке.

– Господь знает, кто жилец, а кто нет. – Татьяна крестит умирающего.

С другой кровати раздается стон. Она идет туда и смотрит повязку: бинт пропитался кровью. Татьяна достает из фельдшерской сумки новый бинт, марлю, помогает больному сесть и делает перевязку.

– А где Он, Бог-то твой? – болезненно спрашивает цинготник с черными язвами на теле. – За что Он мне такие муки-то отпустил, а? За что мучаюсь, как в аду, скажи…

Сердце Татьяны, будто жгутом, стиснула жалость.

– Терпите и молитесь, – тихо произнесла она. – Христос помогает нам нести свой крест.

– Знаю! – вдруг со злобой выкрикнул цинготник. – Христос терпел и нам велел?! А ты-то… вон какая… гладкая да здоровая. Небось и печали тут не ведаешь. Тебе-то почему Бог мук не отвесил? Терпеть, так уж всем!..

– Прекратите истерику! Я такая же заключенная, как вы. И горя изведала, и…

Обида шелохнулась в душе, но быстро затихла. Закончив перевязку, Татьяна вышла из палаты.