Лики русской святости

Да, изведала. Почти всю жизнь страданьем жила… и наградой ей обретенный теперь душевный покой. Вспомнилось написанное в прошлом году, уже в лагере:

Ты мне дал блаженство рая,
Радость подарил Твою.
Я спокойна – что мне надо?
Ничего я не ищу…

Но как объяснишь это потерявшемуся в мирском зле человеку? Как объяснить ему, что страдать он обречен не за что, а для чего. И не он один, а все.

Да и не нужно ему объяснять, что его страданье – это и ее мука. Горе, перемешанное с радостью, которую подает Господь. Не нужно объяснять, что народ пожинает плоды собственной развращенности, расхристанности. Лучше просто подать ему чашу воды. Омыть его язвы. И молчать в ответ на злобу, клевету, ложь, которые давно стали платой ей за труды. Она привыкла и к этой боли. Уже не отличает этих шипов от других, которыми уснащен ее тернистый путь.

Зла не нужно помнить, зло в каждом человеке живет с пеленок, оно в крови. А надо…

Надо, чтоб страданье было
На пути моем,
Чтобы сердце потопило
Злые страсти в нем…
Пострадай душа довольно,
Муку обними;
Надо, чтобы было больно
Сердцу в эти дни.

«Выскажу слово нагое, глубокое…»

Прошла половина лагерного срока. Татьяну вновь освободили досрочно, но запретили жить в главных городах страны. Она поселилась во Владимирской области, сперва в Юрьеве-Польском, через год в Александрове. Работала в александровской больнице фельдшером. Но с жильем было совсем плохо, и в 1936 году Татьяна обосновалась в подмосковном селе Константинове. Устроилась в аптечную лабораторию при больнице: взвешивала и смешивала лекарственные порошки, разливала в склянки жидкие снадобья, выдавала пациентам.

Почти всё невеликое свое жалованье тратила, как прежде: покупала вещи, продукты для заключенного и ссыльного духовенства, прочего церковного люда. Ни четыре ареста, ни лагерь не могли повернуть в иную сторону ее стремления, угасить огонь деятельной любви.

Тем временем антицерковная пропаганда в стране уверенно делала свое дело. Все меньше людей ходили на церковные службы. Собирать пожертвования становилось затруднительнее: их было мало, да и те прихожане несли для Татьяны тайком. Всё враждебнее к вере делалось нецерковное окружение – в лучшем случае равнодушнее. Главный врач константиновской больницы еще смотрел сквозь пальцы на ее церковность, но нервничал, когда ему доносили, что Гримблит ведет с больными в палатах разговоры о Боге. Вызывал ее к себе в кабинет, заводил туманный разговор о политике партии, намекал на «соответствующие инстанции» и со вздохом отпускал.

Вместо веры в людских душах поселился страх. Он рождал подозрительность, злобу к «религиозникам». Жить в этой духоте становилось всё тяжелее. Но оставалась и отдушина. Отрадой была переписка со множеством знакомых владык, священников, мирян, отбывавших сроки. Татьяна не только сама дарила им в письмах сердечное утешение, не давала падать духом, но и в ответ получала то же – сторицей. Письма приходили к ней со всех концов страны, из сибирских и среднеазиатских ссылок, просачивались с оказией из ГУЛАГа.

«Родная, дорогая Татьяна Николаевна! – писал из лагеря епископ Иоанн (Пашин). – Письмо Ваше получил и не знаю, как Вас благодарить за него. Оно дышит такой теплотой, любовью и бодростью, что день, когда я получил его, был для меня один из счастливых, и я прочитал его раза три подряд, а затем еще друзьям прочитывал: владыке Николаю и отцу Сергию – своему духовному отцу. Да! Доброе у Вас сердце, счастливы Вы, и за это благодарите Господа: это не от нас – Божий дар. Вы – по милости Божией – поняли, что высшее счастье здесь – на земле – это любить людей и помогать им…»

Письма давали ей силы терпеть всю горечь «новой жизни».

«Получил Ваше закрытое письмо, а вслед за ним открытку. За то и другое приношу Вам сердечную благодарность. Слава Богу – они по-прежнему полны бодрости и света, крепкой веры и твердого упования на промыслительную десницу Всевышнего. Слава Богу! Да никогда не иссякнет и не умалится в душе Вашей этот живоносный источник, который так облегчает здесь, на земле, восприятие жизненных невзгод, несчастий, ударов, неудач и разочарований…»

Эту весточку от архиепископа Аверкия (Кедрова) из башкирской ссылки Татьяна получила утром и не успела еще прочесть. Сегодня она дежурила на раздаче лекарств. Как выдалась свободная минута, начала читать, но тут в коридоре раздались крики. Звали врача, сестер.

Татьяна вбежала в палату первой и успела застать последнее мгновенье судорожной агонии умирающего. На глазах у нее он испустил дух, вытянулся на постели. С других кроватей на покойника глядели лежачие больные. Ходячие сгрудились позади Татьяны.

– Пропустите! – это голос заведующей отделением.