Лили и осьминог

– Пожалуйста, уходи, пожалуйста, уходи, пожалуйста, уходи, – произношу я, как заклинание. Впервые я сдаюсь на милость осьминога. Может, мне удастся воззвать к какому-нибудь чувству справедливости или честности в нем. Убедить, что Лили ни в чем не виновата, что она прелесть, а он выбрал не ту собаку. Но осьминог лишь хихикает.

– С! КАКОЙ! СТАТИ! МНЕ! УХОДИТЬ! ЕСЛИ! ЗДЕСЬ! У МЕНЯ! ЕСТЬ! ВСЕ! ЧТО! МНЕ! НУЖНО!

Вот тут-то я и понимаю: он полностью поглотил Лили. А тело, которое часто и мелко дышит рядом со мной на постели, – всего лишь оболочка моей любимой собаки. Ее больше нет почти во всех смыслах слова.

Я подхватываю Лили на руки. Ей не хватает сил даже поднять голову. Несколько раз прошептав: «Я люблю тебя», я ставлю ее на пол в надежде, что она удержится на ногах и снова найдет в себе силы бороться. Ее ноги подкашиваются, она с глухим стуком валится на бок, уставившись неподвижным взглядом в ближайший угол.

И начинает задыхаться.

Решение уже принято. Больше я не доставлю осьминогу уговорами ни капли удовольствия.

9:00

Углубившись примерно на треть в ящик с документами, под буквой С – «Собака», я нахожу папку, в которой храню все бумаги Лили. Сертификат Американского Кеннел-клуба, подтверждающий ее родословную, справки о прививках от бешенства, чеки на вещи, которые я купил, готовясь к ее первому приезду домой – на миску, лежанку, которую поставил в моем пустом доме вечером накануне нашего знакомства, на коврик с надписью «ГАВ», на который поставил миску, когда мы впервые ужинали вдвоем, на переноску, в которой она терпеть не могла спать. В папке я нахожу то, что искал. Бумаги об операции на ее спине. Обратиться к Дуги я не могу. Последним отчаянным усилием я должен отправиться к людям, которые в прошлый раз приняли ее, когда я уже думал, что она умирает. Вытаскиваю счет на шесть тысяч долларов. Неужели я и вправду заплатил шесть тысяч? Казалось, это было давным-давно. На счете два номера: один – для экстренных, другой для рядовых случаев. Счет я держу в руках минут пять, комкаю его, пропитываю потом с ладоней, но не могу решить, какой из номеров набрать.

Заглядываю в кухню из-за угла: Лили в своей лежанке, в своей базе, – лежит на боку, как я положил ее не меньше получаса назад. Отступаю в спальню, закрываю дверь и смотрю на счет еще пять минут. Тянусь за мобильником, который заряжается возле постели, и набираю номер для рядовых случаев. Кажется, с ним что-то не так, но набрать второй номер я никак не могу себя заставить. Цифры колют пальцы.

– Центр хирургической и экстренной ветеринарной помощи. У вас экстренный случай, или вы можете подождать?

Женский голос. Приветливый.

Я снова смотрю на счет и еще раз на телефон. А разве я набрал номер не для рядовых случаев? Вроде бы его.

– Могу подождать.

Чем дольше я жду, тем больше происходящее теряет сходство с реальностью. Я уже не могу облечь в слова цель моего звонка. Да, я могу подождать. Продержите меня в режиме ожидания вечно. Я поживу здесь, разобью лагерь в вашей телефонной компании. Все лучше, чем так. Везде лучше, чем там, где я сейчас.

Музыки в режиме ожидания нет. Только слабый, но почему-то оглушающий гул. Может, просто кровь у меня в ушах, раздувшиеся капилляры, питающие мои слуховые проходы.

– Спасибо за ожидание.

Мой язык прилипает к небу.

– Могу подождать.

Смутно понимаю: я говорю что-то не то.

Но на самом деле то, что надо.

– Чем могу помочь?

Я делаю вдох. Выдох.

– Насчет моей собаки. У нее… образование, – я не говорю «осьминог». – В мозге. От него судороги. Ее держат на таблетках. Операции не будет. Мы решили не соглашаться на операцию. Кажется, у нее деменция. Она даже стоять на ногах не может. По-моему, ее уже со мной нет. По-моему, это конец.

Я комкаю счет в потной ладони. И вспоминаю фокус, которому научила меня бабушка в детстве: надо скомкать бумажку, содранную с соломинки для питья, потом капнуть на нее воды и смотреть, как она расправляется, извиваясь, будто червяк. Я мог бы показать почти такой же фокус со скомканным счетом и собственным потом.

Почти.

Моей бабушки больше нет.

Моего детства больше нет.

Волшебства больше нет.

Я делаю вдох. Выдох. И еще раз.

Делаю две попытки заговорить, и каждый раз у меня срывается голос.

Слов у меня больше нет.

Я прикусываю язык и от боли наконец обретаю дар речи.

– С кем можно поговорить насчет усы?…

Замешательство на другом конце провода.

– Насчет усы?

Я поджимаю живот и выталкиваю из себя это слово:

– Усыпления.

10:00

Женщина на телефоне спросила, когда мы подъедем, и я сумел выговорить лишь «сегодня». Я сажусь на пол рядом с Лили и осторожно перекладываю ее к себе на колени.

– Чего бы тебе хотелось, мышонок? Если можно было бы выбирать, что угодно?

Лили старается подмигнуть, но все равно видно, что ей больно. После секундной паузы она неуверенно облизывается.