Лили. Сказка о мести

– Она не может рассказать, – сказала Бриджет. – Все из-за письма к ее приемной матери, но она не может о ней говорить. Ей слишком горько вспоминать.

– Я просто хочу узнать, за что выпороли эту девчонку.

– Я вам сказала: за написание письма, но вы не заставляйте ее об этом рассказывать. Вы же вроде сестры милосердия.

Эти слова уняли сестру Аннунциату. Она уставилась на девочек с внезапным страхом, как будто кто-то сообщил ей, что в комнате вспыхнул пожар.

Лили с Бриджет досталась узкая и жесткая кровать в келье, где из щели в стене выскочила мышь и принялась метаться по деревянному полу, преследуемая собственною тенью, большой и расплывающейся в сиянии свечи. Девочки укрылись тонким одеялом. Они лежали там, все еще одетые в форму госпиталя Корама, льнули друг к другу, чтобы чувствовать тепло и утешение, и наблюдали за мышью, и посмеивались над ней. Они гадали, что же стало с Берти.

Вместе с зимней луной поднялся сильный ветер, и теперь он с пением пронизывал огромное каменное здание, точно недовольный Бог наслал его, чтобы им не спалось, и они осмыслили свой проступок, и ощутили страх.

Прижимаясь друг к другу, они проспали несколько часов, а когда в шесть часов их разбудил колокольный звон, им показалось, что они вообще не спали, но лишь моментами впадали в хрупкое тревожное забытье, а мышь все копошилась в своем уголке, и песня ветра все кружила в коридорах.

Сестра Аннунциата со свечой в руке сдернула с них одеяло и велела им слезть с кровати, и опуститься на колени на твердый пол, и произнести молитву, и бок о бок они пытались помолиться, но были так изнурены, что позабыли половину слов. Затем их опять привели в трапезную, где уже сидели все остальные сестры, недвижимые, словно частокол вокруг огромного двора, каким был стол, а настоятельница нараспев благодарила Бога. Перед каждой монахиней стояли плошка с кашей и кружка воды, и, когда молитва завершилась, они перекрестились, взяли ложки и принялись молча есть и пить, а Лили с Бриджет, которым не хватило места на скамьях, сестра Аннунциата отвела в темный угол трапезной и велела им сесть на пол.

Они сидели там, разглядывая свои порванные туфли и гадая, принесет ли им кто-нибудь еды. Бриджет шепнула: «Если б мы добрались до Болдока, миссис Инчбальд поджарила бы нам с тобою по колбаске», и Лили уже почти было вообразила себе ту колбаску, с корочкой и острую, только со сковороды, сочащуюся раскаленным жиром, но тут им принесли по мелкой плошке с серой кашей, которую ели монахини, так что они принялись закладывать ее себе за щеки. Прямоугольники плоского серого неба, видневшиеся из высоких окон, навели Лили на мысль, что у Бога закончились краски, когда он создавал этот уголок мира.

Вскоре их вывели из трапезной и повели по изогнутому коридору, затем вниз по лестнице, и Лили поняла, что впереди обещанная отработка, поскольку из подвала поднимался резкий запах мокрой шерсти, гашеной извести и мыла. Она почувствовала, как холод проникает сквозь ее рваные туфли, но обрадовалась, осознав, что день стирки означает, что в подвале будет тепло от огня, который развели под медными котлами, и горячего пара.

Там было темно. Тускло горели две масляные лампы, и в свете их Лили и Бриджет различили двух монахинь, которые суетились между огромных стопок с бельем. Сестра Аннунциата подтолкнула девочек в их сторону, и монахини остановились и с удивлением уставились на них.

– А это еще кто? – спросила одна монахиня. – Сколько им лет? Им хватит сил для стирки?

– Это подкидыши, – ответила сестра Аннунциата, – семи лет от роду, привычные к тяжелому труду. Они сделают все, что вы скажете.

Лили могла бы рассказать, что умеет стирать, поскольку помогала Нелли с этим делом сотни раз. Сначала все сортировалось по материалу и размеру, все грязное тряпье с косынками отделялось от исподнего и нижних юбок. Затем каждую стопку погружали в раствор гашеной извести, кипятили все это в медном котле и оставляли отмокать. Потом белье споласкивали и отжимали, а огонь под медными котлами раздували так сильно, что находиться рядом становилось почти невыносимо, и все белье опять кидали в котел, и перемешивали, и толкли его мешалкой – инструментом, который был похож на трехногую табуретку, приделанную к длинному шесту. И только после этого одежду вынимали, и отправляли на стиральную доску, и там со страшной силой отскребали ее с мылом, и от такой работы плечи гудели, и ладони распухали и болели, и Нелли даже иногда стонала. Когда вся грязь и пятна, наконец, сходили, белье возвращали в котел, и насыпали туда соды, чтобы избавиться от мыла, и все это опять крутили и мешали мешалкой, чтобы потом, наконец, вынуть его, тяжелое, как труп, и перетащить его к кадку, отжать, а потом развесить над плитой для просушки, или, если стояли весна или лето, вынести белье на улицу, где дули мартовские ветры или светило майское солнце, а весь чертополох на ферме снова набирался сил, чтобы испакостить здешние поля.