Лиловые люпины

Дело было в том, что с начала третьей четверти 9–I стал бродягой. В нашей женской десятилетке № 50 занималось сорок классов, по четыре класса (1–I, 1-П, 1-Ш, 1-IV) и т. д., включая десятые, выпускные. 10x4 = 40. Но комнат для них не хватало в нашей четырехэтажной наждачной громадине. В первом этаже помещений для классов вообще не было, так что он и не считался: его занимали вестибюль, физзал, буфет и угодья МАХи. Классные помещения начинались со второго этажа. На втором, третьем и четвертом помещалось по восемь классных комнат. Значит, 8 х 3 = 24. Таким образом, в школе получалось 40 — 24 = 16 бездомных классов. Младшие учились в две смены, утреннюю и вечернюю, нам же, старшим, чьи сложные предметы полагалось усваивать на свежую голову, в первую смену, приходилось дважды в год кидать жребий, кому быть бродягой. Мы его не сами кидали — сражались за нас воспиталки на педсоветах перед первой и перед третьей четвертью. По слухам, на предновогодней битве жребий бродяжничества выпал двум из девятых классов: 9–I, нашему, и 9-III, вечному во всем сопернику нашего. Но молодая, красивая, напористая воспиталка 9-III, носившая прелестное имя Сталина Леонтьевна Веселковская, отвоевала для своего 9-III методкабинет, возле учительской, на третьем этаже. Говорят, как ни вопили МАХа, остальные воспиталки и, главное, методработники, Сталина настояла на своем. В зимние каникулы из методкабинета переместили в учительскую несколько методшкафов с методматериалами, втащили в опустевший кабинет парты и доску, и 9-III, класс-задавака, класс-надменник, обрел постоянное помещение до конца года. Сталину и 9-III с тех пор Тома называла «известными неженками». В Томином представлении основой воспитания была суровость, и если бы мы путешествовали не из помещения в помещение, а даже из школы в школу, Тому это совершенно устроило бы.

Торопясь (часть перемены ушла на переодевание, а требовалось успеть добраться и расположиться в биокабе перед грядущим сочинением по «Кому на Руси»), 9–I похватал портфели, мешочки с шарфами и шапками, пакеты с физкостюмами — и пустился в свое ежедневное многоэтапное кочевье. Ведь для каждого следующего урока завуч Жаба подыскивала нам новую комнату. Либо предоставляли помещение чужого класса, ушедшего на занятия в какой-нибудь кабинет, либо один из пустовавших в данное время кабинетов: музкаб (класс пения), физкаб, химкаб или биокаб (кабинет естествознания и биологии), куда мы сейчас и направлялись на литру.

В кочевой жизни есть и крупные лишения, и мелкие развлечения. К лишениям относилось то, что перемены тратились на переселение и мы не успевали ни передохнуть, ни подучить что-нибудь по учебнику в последний момент перед уроком. Лишались мы и многих вещей — вставочек, учебников, бутербродниц, — забывая их в чужих помещениях. Иногда на последних уроках, уже втихомолку собираясь под прикрытием парты, мы вдруг вспоминали о забытой вещи, гадали, в каком из временных пристанищ ее посеяли, теряли внимание к уроку и получали пару или замечание. Если же о пропаже узнавали только дома, от родителей доставалось, и приходилось возвращаться в школу: обходить, униженно извиняясь перед училками вечерней смены, пять или шесть помещений, шарить на глазах у второсмешек в партах или внутренних ящиках кабинетных столов. Некоторые вещи пропадали бесследно.

Но даже из пропаж мы ухитрялись добыть развлечение. При бродяжничестве в 7–I Лорка Бываева под предлогом поисков того-другого забытого успешно воровала в темных классах отростки, дрожа от заманчиво встряхивающего страха.

Как раз во встряхиваниях (пусть от страха), перетрусках (пусть с потерями и лишениями), выпадениях из школьного распорядка (хоть на чуточку!) и заключались прелести кочевья.

Мы входили в опустевшие классы, где и после проветривания стоял особый нутряной душок тридцати— сорока чужих тел; с удовольствием рвали цветную бумагу, которой хозяева оборачивали цветочные горшки; отдирали с парт приклеенные картинки, коими их отмечали владельцы; крошили мел в чернильницы; по окончании своего урока ногами гоняли по полу чью-нибудь оставленную в парте шапку, а потом стирали ею с доски. Все это вещи чужих, законно владеющих классом и оставляющих в нем обидные и ненавистные приметы обжитости помещения, — они подлежали обязательной порче или уничтожению. Пусть-ка хозяйка шапки найдет ее у доски в виде тряпки для стирания. Нам что, мы нездешние.

Нас веселили комнаты первоклашек с малюсенькими партами, в которые еле втискивались наши девы, хохоча и не веря, что когда-то они приходились им впору; забавляли алгебраические уравнения на досках с вечными косыми линейками для чистописания; уходя, стерев с доски, мы старательно писали первоклашкам: «Привет, мелочь пузатая!»