Лиловые люпины

Если он не врет и хочет отказаться от таких поцелуев действительно по этой причине, как убедиться, а не прикрывает ли он ею что-то совсем другое? Вдруг он, например, сам начал разбираться, с кем связался (я ему уже не раз показала свой мерзкий характер), или слышал что-нибудь от Кинны про мои семейные и школьные позорища (а это оттолкнет кого хочешь), или просто разочаровался, что-то ему во мне стало противно (а противнее меня на свете нет), или я ему успела надоесть и он присмотрел кого-то еще (и ничего мудреного).

Я отниму у него руку и по мере возможности отодвинусь, окружая себя оболочкой гордого холода. Оскорбленно замкнуться в холоде покажется мне куда более красивым, чем поверить Юрке и согласиться с ним. Этот холод, втайне ждущий уговоров и признаний, жаждущий растопиться от поцелуев и прилежных уламываний, станет с каждой минутой уплотняться и утолщаться, как ледяная скорлупа, как корка на МОЕЙ в мороз, потому что Юрка не предпримет ни касаний, ни объяснений. Он поймет, что я ему не верю, и, в свою очередь оскорбившись, начнет выстраивать встречную скорлупу отчуждения. Когда мы двинемся от остановки к дому, он уже не возьмет меня под руку; наше трёканье почти замрет; в редких отрывистых, мужественно-обиженных фразах Юрки замельтешит угрожающее слово «гражданочка» вместо «Ник». Обоюдный настороженный и недоверчивый холод окончательно уничтожит и МОЙ, и то веселое наплевательство, что пузырилось во мне после «Стекляшки».

Я разгляжу на стене у своей парадной поникший вялым коконом траурный флаг и выдам по самой себе, по разгульным своим похождениям с Юркой в такой день, привычный залп стыда и ужаса. В парадной мы все-таки попытаемся поцеловаться, но без МОЕГО это окажется лишь внешним выполнением какого-то ритуала. Бессильные пробить две наши ледяные скорлупки, мы простоим внизу, не поднимаясь на площадку моего этажа, совсем недолго, не больше пяти минут. Расстанемся мы, не назначив нового свидания. С ощущением незамазываемой трещины в том единственном, что у меня осталось, я пробегу сквозь дровяную сырь двора и явлюсь домой сравнительно рано, в начале одиннадцатого.

…Они все, конечно, будут за столом. Нет, даже не они все, а они все-все. Я совершенно забуду, что мать пригласила на этот вечер тетю Лёку, и поражусь, увидев ее сидящей с отцом на диване, а напротив, рядом с матерью, тетю Любу, видно скоропостижно призванную для полного родственного комплекта. У моего, дальнего торца стола, естественно, обнаружится и Жозька в новенькой полосатой эпонжевой блузке «всегда модного» английского кроя. При виде меня Жозефина упрется подбородком в изящные овальные пуговки тесно прилегающего манжета и придаст лицу досадливое избранническое выражение: своим приходом я прерву взрослый разговор, в котором она только что равноправно участвовала.

Мне, как всегда при родичах, выйдет послабление — никто не осведомится грубо, где шлялась, почему лишь сейчас возвращаюсь из школы в такой день. Меня заметно не заметят, но я все же не осмелюсь пробиваться к своему торцу вдоль буфета, за спинами матери и тети Любы. И еще мне почему-то не захочется садиться с Жозефиной и потом удаляться с нею в спальню для обычных «устных превращений». Мстительный, вечно готовый торжествовать над действительностью принцессинский мир внезапно представится мне неживым и ненужным, точно с прошлого раза минуло не пять дней, а пятнадцать лет.

Тетя Лёка как будто очень обрадуется мне.

— А, Никанора! Долго пропадала, негодница! Зитцен зи зихь, майне кляйне, ко мне под бочок!

Я подсяду к ней на диван. На тете Лёке будет все то же австрийское, элегантно-охломонистое серое платье и та же знакомая золотая красноармейская звездочка на цепочке. Но тети-Лёкино лицо потеряет привычную маску снисходительного превосходства, с усилием преодолевающего тупость собеседников. Теперь оно выразит попытку хоть как-то скрыть утрату принятого образа и тона.

— Ну, Надьхен, — скажет она матери, с напряженной бодрой лихостью потирая руки, — давайте тринкен! Все в сборе, так помянем еще раз!

Мать поднимет над столом гостевой пупырчато-виноградный графинчик с «опять», нальет себе и сестрам до краев, чуточку плеснет бабушке и, по обыкновению, обойдет отца как больного.

— А девисам? Девисам тоже ливни! — тетя Лёка катнет по клеенке пустые рюмки мне и Жозьке. — Хоть по граммульке!

— Жозефину мне не спаивать, Лёшк! — осадит ее тетя Люба. — Тоже, привыкла малолеток соблазнять!

— В самом деле, и Жозю приучать не следует, а уж эту тем более, — прижмет к себе графинчик мать. — Мягко говоря, Лёша, ты вынуждаешь меня к педагогическому просчету. Мы за этой хоть такого пока не замечали из всего мыслимого и немыслимого. Так, соблюдая предусмотрительность, зачем приваживать? — мать с резонерской укоризной глянет на тетю Лёку. — Даже и по граммульке опасно. Ты, Лёша, и по своему нынешнему эпизоду могла бы принять к сведению, что все начинается именно с мелочей. — Слова об эпизоде, очевидно, будут иметь отношение к разговору, шедшему до меня.

Тетя Лёка огрызнется, не подозревая о своей прозорливости: