Лиловые люпины

Поучения сестер послужат только преддверием той длинной, курортно-пышной аллеи, что мне придется миновать в жизни, — аллеи счастливых, никогда не ошибающихся, победительных женщин, которые снизойдут до того, чтобы приобщить и меня к тайнам успеха. За их спинами в аллею будут впадать роскошные улицы, где, распахивая перед своими владычицами двери такси, дорогих ресторанов, театров, встанут навытяжку шеренги вечно покорных мужчин с оранжерейными букетами, бархатными футлярчиками ювелирторговских подношений и самоубийственными револьверами в руках. Только к концу жизни я постигну, что эти-то непобедимые дамы втайне были ущемлены, обобраны и унижены во всем, в том числе и в любви, что это-то и заставляло их выстраивать для таких, как я, свой учительный, хвастливый и завистливый туннель, увитый розами и сияющий каратами.

Этим туннелем покамест выпадет брести тете Леке, обнаружившей свою беспомощность перед лицом суда. Суд вскоре представится мне куда более безжалостным, чем вчерашнее судилище 9–I надо мной. Все-таки я, что ни говори, была виновата, меня как виновную и судили все они, здесь же они все отдадут под суд потерпевшую. Конечно, они все так же охотно судили бы и виновника, Игоря. Но Игорь уехал, стал недостижим, и они с облегчением возложат ответственность за его уход на покинутую тетю Леку, сидящую рядом, с неприкрытой и, должно быть, острособлазнительной для них для всех слабиной в лице.

Между тем после глотка «опять», наложившегося на полбутылки «Стекляшного» шампанского, в голове у меня установится знакомый туманец, но не газированно-веселый и бесшабашный, а тяжкий, отчаянный, тупо подначивающий на несусветный срыв скандал, — захочется смять суд, выплеснуть им всем злобное кипение подступающих комком жутких слов. Я уже с трудом буду сдерживаться, когда тетя Лёка наконец поймет, что непоправимо подставилась, и выкрикнет, вздернув голову:

— Ну, д-девочки! От кого-кого, а от майне швестер не ожидала! Вместо сочувствия из помойки в унитаз передергиваете!

— Вот уж точно, не тронь овна, не воняйт! Тебя ж на путь наставляйм, тебе ж добра желайм, так за эт и получайм? — возмущенно прошипит тетя Люба.

— Знаю, знаю ваше добро! — вступится бабушка. — Вечно со счетами своими, кобылы кованые, так и норовят кого послабже копытищами уделать! На человека сразу столько свалилось, и выбрал же Игорешка этот такой день!

— Еще бы, понимайм, потерять разом двух таких ё…

— Любовь! Сдурела? Дети! — тут же прикрикнет мать.

— Я и говорю, Надьк, — невозмутимо продолжит та, — она у нас двух таких токарейв один день теряйт, одного по телу, другого по делу!

— Тихо у меня! Лежачего не бьют! — заорет бабушка. — Пользуетесь, что девка вам беду свою без затей выголила!

— Видите ли, мама, — весомо, с разумным спокойствием начнет мать, — по-моему, вы, мягко говоря, преувеличиваете. Никто не вынуждал Лёшу рассказывать нам об этом ее эпизоде. На это была ее собственная добрая воля. Кому же, подумайте сами, и рассказать, как не родне? Ничем мы не пользуемся, скорее это она сама пользуется случаем оскорбить сестер за их же участие.

— Мы к ней без мыла, что ли, лезем? — врежется в рассудительную речь матери тетя Люба. — Кто по своей охоте в такую грязищу залезайт? Сама все напоказ выставила, не может без театра, и записочку свойго артиста сама на стол выложила!

Тогда тетя Лёка снова опустит голову. Я увижу, как по ее взлелеянной годами пудр и кремов белой щеке прокатится крупная слеза и скроется под челюстью, блеснув. Я протяну палец, чтобы остановить на полпути следующую, готовую скатиться:

— Тетя Лёка… не надо…

— Это-это-это… ста… ста… ста…

— Стаканчик? — возмутившись, даст истолкование мать. — Еще чего! Сказано было тебе на консультации у невропатолога — рюмка пива в год! Тебе бы о стаканчике, если скромно, помалкивать!

— Нет! Это-это ду… ду…

На этот раз выскажет свою неизменную версию бабушка:

— Опять он дудит, к моим похоронам репетэ устраивает! С утра ведь я вам, Мишенька, толкую — не мой нынче черед, а кому черед, ваше дуденье ни к чему, там армейских оркестров хватит.

— Нет! Это-это-это… ста… ста… ду… ду…

— Старая дура! — вдруг разрешит общее недоумение тетя Лёка. — Он про меня! Правильно, Миша! Старая я дура! С Игорем дурында была, а с вами — дурища в квадрате!

Она окунет лицо в домик ладоней и громко заплачет, словно жалостно и надрывно встявкивая из конурки. На серую шерсть платья польются частые слезы.

— Лёша, — скажет мать твердым, унимающим тоном старшей сестры. — Возьми себя в руки. Эпизоде мальчиком давно пора было кончать. И хорошо, что он кончился. Но, по-свойски тебе сказать, жаль, что не ты первая его прекратила.

— Не бери в голову, Лёшк! В следующий раз учтешь, как нового мальца подцепишь! Спасибо скажи, что ты уж в возрасте, что довесок тебе от него не остался!

— Тетя Лёка, тетя Лёка, хватит! — трону я ее за плечо.

Она вдруг распахнет мне объятия: