Лиловые люпины

— Да-а, — примусь я нудить, как первоклашка, — да-а, уже весна, мне скоро снова… в прошлогодние сандалики влезать, а всем девам… родители в ДЛТ босоножки… покупают, такие как будто бархатные… с дырочками овальными и на маленьком каблучке… и недорогие совсем… а я и не прошу… скажете, бюджет… Да-а… А Лорке Бываевой билет в Музкомедию купили, на «Фиалку Монмартра», и она одна пойдет, а я в театре бывала только с вами или с экскурсией школьной, со стадом… Лоркин папа специально в главную кассу театральную на Невский ездил… а мне фига…

Вдруг я услышу совершенно немыслимое:

— Это-это-это… бед… бед… бедняжек мой…

— Так я и знала, — облегченно и внешне справедливо резюмирует мать, — об очередных глупостях речь! Все это ради попрошайства…

И тем не менее я почувствую нечто сверхнемыслимое, лет шесть как позабытое, — у меня на затылке, оттесняя друг друга, встретятся руки отца и матери.

Мать и бабушка, заглушая мои остаточные отрывистые придыхания, станут уютными, разумными, практичными голосами обсуждать, как проще и удобнее выполнить все, о чем я канючила: что босоножки с дырочками, всего по сорок пять рублей, есть в продаже и поближе, на углу Большого и Полозовой, а театральная касса имеется вообще рядышком, сразу за углом нашей Гатчинской, на Большом. Напуганные, они будут откровенно покупать прекращение моих рыданий. Я испытаю стыд за свой слезный шторм, обернувшийся писклявым малышовым клянченьем первого попавшего на язык, ничуть не необходимого, о чем я раньше и не заикнулась бы. И все же с каждым успокоительно-резонным словцом бабушки и матери мне будет делаться все легче и укромнее — я дома, под абажуром, вот и клеенка просыхает под моими рукавами, и пятнистое исковерканное зеркало буфета кажет мое лицо уже не столь багровым и вздутым… и даже разлад с Юркой здесь не имеет того значения, что на открытом сыром холоде мартовского вечера. Что бы там ни было, в крайнем случае всегда остаются знакомая мебель, абажур, недоеденный винегрет в миске, чайник, солонка, в конце концов — они все.

Я поверю обещаниям, но сделаю вид, что не верю.

— А что, если я сейчас вот возьму и запишу, что вы говорите, прямо так и запишу в точности, вашими словами? Вы подпишетесь?

— Подпишемся, урод мокшанский, только не реви, — ответит бабушка, а мать с отцом кивнут.

Я выхвачу огрызок карандаша из засаленной общей бабушкиной тетради для записи расходов, постоянно возлежащей на «разливательном» торце стола, возьму с диванного валика свою издавна любимую, порочно читаемую за едой и потому вечно валяющуюся вблизи стола книжку «Тайна двух океанов», раскрою ее и прямо на пустом желтоватом форзаце начну писать, сначала подражая стилю «Торжественного обещания юного пионера», вывешенного в школе на площадке второго этажа:

ОБЕЩАНИЕ

МЫ, НИЖЕПОДПИСАВШИЕСЯ, ТОРЖЕСТВЕННО ОБЕЩАЕМ И КЛЯНЕМСЯ СВЯТО ИСПОЛНИТЬ ТО, О ЧЕМ ГОВОРИЛОСЬ 6 МАРТА 1953 ГОДА.

А дальше, уже соблюдая доподлинные слова матери и бабушки, застрочу:

ЗАВТРА ЖЕ УТРОМ, С РАНЬЯ, ТЫ ЕЩЕ В ШКОЛЕ БУДЕШЬ, ПОЙДЕМ ПОКУПАТЬ ТЕБЕ БИЛЕТ В ТЕАТРАЛЬНУЮ КАССУ УГОЛ ГАТЧИНСКОЙ И БОЛЬШОГО, ПРОТИВ АПТЕКИ КАРЛА ЛИБКНЕХТА. И БЛИЗКО, И ХОРОШО, И НИКУДА ЕЗДИТЬ НЕ НАДО. ПОСМОТРИМ ВСЕ ПРОГРАММЫ И ВЫБЕРЕМ СЕРЬЕЗНЫЙ СПЕКТАКЛЬ, НЕОБЯЗАТЕЛЬНО ЖЕ ОПЕРЕТТУ, ДРЫГОНОЖЕСТВО-ТО.

А ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ, В ВОСКРЕСЕНЬЕ, ПЯТНАДЦАТОГО МАРТА (Я, КАК ТЕБЕ ИЗВЕСТНО, БУДУ С ПОЛУЧКИ), ИДЕМ НА УГОЛ ПОЛОЗОВОЙ ПОКУПАТЬ БОСОНОЖКИ. ТЫ ИЗ ШКОЛЫ ПРИДЕШЬ, А ТАМ ПЕРЕРЫВ В ЧЕТЫРЕ ОКОНЧИТСЯ, БЕЗ ЧЕТВЕРТИ ЧЕТЫРЕ И ОТПРАВИМСЯ. БЕЗ ТЕБЯ НЕЛЬЗЯ ЖЕ ПОКУПАТЬ — ПРИМЕРИТЬ СЛЕДУЕТ. Я ТАКИЕ БОСОНОЖКИ ТАМ ВИДЕЛА, В САМОМ ДЕЛЕ НЕВЕЛИКА ТРАТА, И КАБЛУК НЕВЫСОКИЙ, МОЖНО.

ДАЕМ СЛОВО, ЧТО ПОЙДЕМ.

ПОДПИСИ:

Н.Г. АВЕРЬЯНОВА (мама)

С. Ф. АВЕРЬЯНОВА (бабушка)

М. А. ПЛЕШКОВ (папа) — дрожащей прерывистой загогулиной.

И ниже изящно суженным почерком матери — приписка:

ПРАВИЛЬНОСТЬ ЗАПИСИ ЗАВЕРЯЮ. Н.Г. АВЕРЬЯНОВА-ПЛЕШКОВА.

Кинны прощаются навсегда