Лиловые люпины

— Поди, поди же сюда, несчастная девка, поди, поплачем вдвоем, две старые глупые шлюхи! Ах да, ты не старая, — поправится она, — зато дурь у тебя в крови, не от меня ли по родству? Наслышана я про твои жуткие приключения, шрёклихе абентоирн!..

Она прижмет мое лицо к намокшей грудке платья, я вдохну его терпкий заграничный запах, оживленный слезами, передо мной ни с того ни с сего проплывет сгорбленный витринный ежик в платочке, и я наконец-то неудержимо и сладко разревусь — то ли о тете Лёке, то ли о товарище Сталине, то ли об этом даже пропыленном ежике…

Если тетя Лёка всего только затявкает рыданиями, то я заработаю как целый скотный двор и рехнувшийся унитаз вместе взятые: захлипаю, захлюпаю, начну с мелким бульканьем испускать и со смачным канализационным звуком всасывать воздух, буду хрюкать, всхрапывать, крякать, захлебываясь соленой МОЕЙ. Наружу вырвутся, должно быть, недельные слезные накопления — все, что сдерживалось сухим злым отчаянием.

Остановиться и умолкнуть я не смогу часа два. Прекратит рыдания и отодвинется, спасая размокающее платье, тетя Лёка, отзвучат небрежные увещевания тети Любы и предвиденное замечание бабушки «крокодиловы слезы льет» — я лишь перемещусь на валик дивана, который три дня назад резко откидывала во время ножной драки с семьей, и щедро пропитаю его слезами, а когда тетя Лёка встанет, чтобы уходить, переберусь лицом на стол и вскоре разведу на клеенке обширную лужу, елозя в ней носом. Уйдет тетя Лёка, прихватив Игореву записку, соскучатся и уберутся тетя Люба с Жозькой — та не удостоит меня ни словом, удалится в молчаливом презрении, — мне только вольготнее станет реветь. Правда, слез сделается меньше, я начну порой приподнимать голову над столом, и при одном приподнимании увижу в кривом зеркале буфета свою физиономию, точь-в-точь похожую на утреннюю Томину, — по-китайски запухшую, красную, с углами рта, опущенными подковой вниз. Безобразное отражение не смутит меня, а разжалобит пуще, и я сызнова уткнусь в склизкую лужу клеенки.

Тогда они все, оставшиеся, забеспокоятся. Сквозь свои громкие однообразные всхлипы я услышу дрогнувший голос бабушки:

— Что же это с заспанкой? Не больна ли часом? Заткни фонтан! — Она начнет с силой тормошить меня за плечи. — Да говори, овно, что случилось? Чего не хватает?

— В самом деле, Ника, это уже сверх всякой меры, — неожиданно во втором лице и даже с именем скажет мать. — Ты могла бы, мне кажется, объяснить нам причину такого, скажем напрямик, небывалого горя!

У меня вырвутся первые слова. Сначала они будут непроизвольными, дурацкими, соответствующими обрывкам, мелькающим в голове:

— Хлюппс! И ничего не вышло… школа осталась цела… И Кинна… Хлип! И ежик… ежик в платочке… И Элен Руо!.. Пыльный ежик… И товарищ Ста… ххрилп!.. лин… товарищ Ста… Идет себе да идет, и сгорбился весь… С палочкой… И он! Он больше со мной не хо… Хрюллк!.. Не собира… И тетю Лёку тоже…

— Это-это-это… спя… спя…

— Спятила, истинное слово! Слыхали, какую муру городит?! — вовсе уж напуганно вскрикнет бабушка. — Ну, довоспитывались!.. Что делать будем? «Скорую» вызывай, Надежда!..

— Погодите вы, мама! Заговорила, стало быть, на спад пошло! Но заметьте, — шепнет мать довольно громко, — есть в ней все-таки остатки совести! О Сталине плачет! Не совсем, выходит, без сердца! Успокойся, Ника! Сталин не умер, он с нами! Вот же он!

Я различу сквозь пальцы, как мать, подобно МАХе сегодня на линейке, укажет на портрет товарища Сталина. «А правда, — мелькнет у меня, — сколько бы я ни подсчитывала днем свои крошечные и недостоверные соприкосновения с товарищем Сталиным, он ведь и прежде, как сейчас, присутствовал рядом со мной только в виде портретов да изредка— голоса по радио. А раз портрет на месте и голос хранится у тех, кто успел купить пластинки, так не одно ли и то же — жив он или умер, не одно ли и то же жизнь и смерть вообще? Кто знает?..» Это соображение, однако, вызовет у меня еще серию скрежещущих всхлипов.

Мать, то и дело употребляя так редко за последние годы слышанное от нее мое имя, произнесет незнакомым встревоженным тоном:

— Возьми себя в руки, Ника, прекрати истерику и постарайся связно растолковать, в чем дело! Ну, Ника! Уймись, девочка, мы же не враги тебе, Ника!..

Я соображу, что мои нелепые выкрики могут и многое выдать, и оставить мой рев непонятным. Но все равно — мне ни за что им всего не объяснить, не распутать подробно и вразумительно свой клубок во всех его колтунах и сцеплениях. Додавливая из себя последние слезы, уже преувеличенно хлюпая и нарочито звучно шмыгая носом, я начну жалобно канючить о самом шкурном и обыденном, о том, что, как покажется мне, они смогут понять.