Лиловые люпины

Прошло три месяца; июнь вовсю сгущал и хороводил шершавый тополиный пух на тротуарах Петроградской. Давно остались позади экзамены с их свежим духом намытых парт, полов, досок, что смешивался с ароматом желтковой рыночной купавки, чьи крепко стиснутые «розы» дышали со столов и окон болотным запахом МОЕЙ. Смесь этих запахов прохладных всегда рождала ощущенье боязни, чуждой новизны обрыдших классов. Странновато: ведь это сам девятый-первый, собрав деньгу, купил цветы. Мне дома денег на «купавку к экзаменам» без спору дали, не поминая про бюджет… (А если я в стихах опять заговорила — как иначе могла бы я пересказать, перечисляя-то, тем паче, все, что со мной произошло, вплоть по двадцатое число июня месяца?) Напрасно сжимал и холодил меня озноб экзаменационный, знакомый страх перед провалом!.. Я все экзамены сдала вполне прилично; даже триту я написала на четверку. В четвертой четверти к тому же я лихо выправила пару, позорившую табель в третьей, на благодушный троячок, поскольку вызубрила тупо, без разуменья и понятья, все формулы, снискавши этим хвалу Настасьи Алексевны. Училка не подозревала, что я не в силах приложить тех формул ни к одной задаче и что задания по трите по-прежнему сдуваю я у снова обретенной Кинны.

…Седьмого марта, в коридоре, вновь Кинна подошла ко мне, чтобы за сталинской пластинкой позвать все в тот же магазин. Сказала я, что в магазине уже была и что расхватан товар, внезапно ставший модным. И позавидовала Кинна, что все ж сумела я урвать хоть «Гимн Советского Союза», где есть о Сталине строка. Ну, слово за слово, — мы стали ходить и провожаться снова, не выясняя отношений… Да и с чего бы это я, уж я-то, я-то к ней полезла их выяснять?.. Уж мне-то, мне-то вполне годилась и такая их бессловесная наладка! Должна была я ликовать (и ликовала), что, как раньше, я не одна средь них средь всех.

Но все они к исходу марта вдруг тоже стали прерывать бойкот на уровне: «Где парта твоя?», «Держи!», «Сдавай тетрадь!»

Тому способствовала много сверхбеспристрастная пятерка у Зубовой, за сочиненье, написанное мною, — «Образ Иудушки». Нет, не раздобрясь, но справедливость лишь блюдя, сказала Зубова, войдя: «Товарищи! Я в изумленье читала это сочиненье Плешковой! Знайте, что оно заутра будет снесено к трем методистам из РОНО, Плешкову знающим давно, со времени ее открытья в Некрасове!» (Могу ль забыть я, что не было обличено мое лукавство, ложь, фальшивка?.. Да не зачтется их ошибка трем методистам и Н. А. на будущие времена!) «Способности, — Н. А. твердила, — способности здесь таковы, что я должна — должны и вы! — за них почтить и крокодила, жаргоном вашим говоря. Пятерка с плюсом, несмотря… Пример, что совмещает детство порой и гений, и злодейство!»

То «несмотря на что» как будто забыли все: в подтексте, смутно оно мерещилось чуть-чуть… (Стихи же не вывозят прозу. Обсказа длительную дозу не оживить, не обмануть, хоть я рифмовку, как глюкозу, и вбрызнула в свой белый стих… Он для читателей моих пребудет столь же скушным, скудным и обстоятельно-занудным, как бормотание дождя. Лишь одноклассницы, пожалуй, его снесут. Итак — не балуй, на прозу вновь переходя.)

В самом деле, чего это я? Моя жизнь переменилась, сделалась получше, — не настолько, чтобы назваться хорошей, но тык-в-тык, чтобы считаться сносной. Яснее не скажешь, хоть бы и в стихах. Учеба выправилась, но ненадежно, на живую нитку, — до самого конца экзаменов я ждала внезапного раскуса своих самозваных успехов. Бойкот прекратился, но лишь в вышеобозначенных границах. Думаю, учителя и девы не то чтобы простили меня или обнадежились моими первыми шажками на пути к норме, а просто им в предэкзаменационной лихорадке и погоне за общими годовыми показателями успеваемости и дисциплины стало не до меня, и они смирились, живет рядом, и пусть живет, какая-никакая. А возобновившаяся дружба с Кинной продолжалась без былого вдохновения и трепета, как бы не порушили, — ровненькая, средненькая дружбочка по привычке и на безрыбье.

Если подытожить, моя жизнь малость пригладилась и образилась, став усредненно-приемлемой почти до скуки. Я порой ловила себя на мысли, что прежде, в безвыходности, отчаянии и отверженности, она текла более полнокровно и необычно, заставляла ценить редкие минуты веселья, общения с людьми и надежды, а значит, что плохая жизнь, что хорошая— не одно ли и то же?.. Теперь, серединка на половинку, ни то ни се, она словно подвешивала меня в воздухе, в ожидании то ли падения, то ли взлета, сковывала она меня, запирала, хотя на свободе летних каникул, в теплом июньском каменно-тополином мареве уже значительно обезлюдевшего города, казалось бы, только и радоваться, во всем поступая по собственной воле и усмотрению. Это еще и еще раз убеждало меня в моей порочной приверженности к ненормальному, драматичному ходу вещей. «Нормальный ход», как выражались в 9–I, не устраивал меня, я, ненасытимое к худу чудище, точно жить не могла без опустошенной раздвоенности несчастья, без ошарашенного взгляда на самое себя со стороны.