Лиловый (I)

Они угрюмо замолчали. Леарза почувствовал себя неуютно: он знал, что они не поверили ему. Оглянувшись на Бел-Хаддата, который единственный мог бы ему поверить, он вдруг обнаружил, что Ворон ухмыляется одним уголком рта.

Ночь была еще беспокойней обычного; точнее говоря, никто из них уж не мог наверняка сказать, ночь ли это или день, поскольку небо ничем не отличалось от того, каким оно было час или два назад. Тем не менее люди устали, и Острон с Сунгаем решили встать лагерем на берегу небольшого черного озерца, из которого Острон настрого запретил брать воду, да, в общем, никому и не хотелось даже приближаться к ее маслянистой поверхности.

В любом случае, вода была; Искандер с угрюмым видом сидел поодаль от берега озера, вызвав небольшой ручеек. Они наполнили фляги, и остатки иссякшего ручейка стекли в озеро, заставив его зеркальную поверхность покрыться крошечной рябью. Место здесь было неплохое, в общем-то, если не брать в расчет само озеро, берег был покрыт камнями; некоторые из них, как показалось внимательно рассматривавшему их Леарзе, будто бы некогда были обработаны человеческими руками, и Леарза немедленно задумался, не было ли здесь поблизости когда-то селения.

Острон чувствовал себя изможденным. Он не спал толком вот уже три дня, лишь дремал, то и дело просыпаясь; сначала очередь нести караул досталась Искандеру и Хансе, и Острон устроился рядом с задремавшей уже Сафир, твердо решив, что никакой темный бог не остановит его.

Усталость взяла свое, и вскоре он уснул.

Людей в отряде осталось совсем немного по сравнению с прежними временами, всего лишь восемь Северных стражей, самых суровых и опытных, выжило за время пути, вместе с остальными спутниками Одаренных их было пятнадцать человек; да к тому же пятеро самих Одаренных. Три стража стояли на карауле в разных концах уменьшившегося лагеря, и Бел-Хаддат курил свою самокрутку, сидя на камне лицом к озеру. Возле него устроился нахуда Дагман, который со смертью Абу потерял своего лучшего друга, и они о чем-то будто еле слышно переговаривались, но Ханса не был уверен. В любом случае, внимание Хансы от них было быстро отвлечено.

Они с Искандером несли караул, устроившись у костра, спиной друг к другу; девушка-билал, конечно, никакого караула не несла, но все это время она неизбежно была рядом с Хансой, потому что как-то само собой получилось, что он взял на себя ответственность за нее. Руки ее были по-прежнему связаны. Ханса пытался спихнуть ее на руки Лейлы или Алии, но Алия с самого начала сильно невзлюбила ее, а Лейла знала Хансу как облупленного и не позволила ему, лишь иногда делая снисхождение и беря пленницу под свой присмотр, да всегда возвращала ее обратно.

Ханса не мог толком понять, что он чувствует по отношению к этой Фатиме. Это точно не было презрение, как у остальных женщин в отряде, и не отвращение; скорее недоумение, думал он. Конечно, к женщинам, обращающимся с оружием, он давно привык, в конце концов, его мать отвесила бы ему здоровую оплеуху, заикнись Ханса о том, что не женское это дело -- драться. Но все-таки Фатима была женщина, и никакого оружия, если уж на то пошло, у нее при себе не было. И хотя у нее был Дар, Ханса уже давно понял, что ее Дар значительно уступает Дару Джазари: она может заставлять других людей видеть себя не такой, какая она есть, но ее настоящее тело при этом никак не меняется, и... обычно при мысли об этом Ханса чувствовал смущение.

Но, в общем, поймать ее на лжи было просто: достаточно схватить за щеки.

Настоящая Фатима, когда она имела свой истинный облик, была невысокого роста и худенькой, почти детского телосложения. У нее была очень белая, будто алебастровая кожа и светлые чуть вьющиеся волосы, которые за время пути растрепались, а руки у нее были связаны, и она не могла привести себя в порядок. И все-таки одежда на ней была добротная, вовсе не дырявые лохмотья, как у обычных безумцев, и Хансе часто попросту не удавалось заставить себя помнить, что Фатима -- безумная, и что-то в этой светлой головке не так, точно как и у остальных ее сородичей. Что-то действительно было не так, он чувствовал, но...

-- Значит, ты из дома Билал? Что это за дома? Расскажи о них, -- спросил Ханса, когда заметил, что ее круглые серые глаза смотрят на него. Фатима приподняла брови.

-- Какое тебе дело?

-- Белоглазый вон говорит, мы должны знать о вас как можно больше, если собираемся сразиться с вами.

-- И ты думаешь, так я и рассказала.

-- Ну не рассказывай, -- буркнул Ханса. -- Сам белоглазый, в общем-то, тоже может об этом рассказать не хуже тебя.

Фатима помолчала, подобрала ноги. Может, ей холодно?.. Девушка-билал была одета в темно-серые узкие штаны и рубашку такого же цвета, и сапоги ее доставали до колен, а на плечах лежал черный плащ, но плащ казался тонким, и она все ежилась, обхватывая связанными руками себя за колени.

Подумав, Ханса снял с себя бурнус (он все равно сидел вплотную к костру, и пламя даже чересчур сильно пригревало ему спину) и набросил на нее. Фатима вскинула на него глаза.