Лина Костенко

Там ее встретил черный брюнет с профессионально цепкими глазами. Он был в гражданском, но при этом — в черных блестящих крагах. Ответ его был краток: «Таких, как вы, мы не принимаем». Она шла домой, не помня себя от обиды: «Что значит — таких, как я? Мне восемнадцать лет. <…> Какая же я — такая? У меня отец репрессирован? И что, во многих семьях репрессирован. Так что, нам всем не учиться? <…> Я чувствовала смертельную обиду»[45]. (Прошли многие годы и десятилетия, а Костенко до сих помнит тот день, ей и сейчас трудно переступать порог Киевского университета. Она прекрасно помнит фамилию того «инсекта в крагах», но не хочет называть ее. Бережет чувства его детей, внуков. Если они есть, если они не такие, как он.)

Через год она поступила подальше от столицы — в Черновицкий университет. Но не смогла там учиться, поскольку не на что было жить. Отец репрессирован, а мамина зарплата оказалось слишком маленькой, чтобы прокормиться так далеко от дома. Однажды она упала в обморок прямо на улице. Когда ее доставили в больницу, врач внимательно посмотрела и поставила диагноз, назначив лечение: «Голодный обморок. Дайте ей яблоко».

Лина вернулась домой в Киев, работала лаборанткой химкабинета в школе. В 1949 году поступила в Педагогический институт на филологию. И то — лишь по протекции (несмотря на то, что была отличницей). Лину отдельно попросили вести себя аккуратно, чтобы никого не подвести. Учеба в педине радости не доставляла — нудно, «и даже старославянский “ять” был настоян на идеологии». Студентка Костенко часто убегала с лекций в Ботанический сад по самой уважительной причине — собирать яркие осенние листья. Однажды во время такого побега встретился декан. Ничего не оставалось, как поздороваться. И ему ничего не оставалось, как бросить в ответ: «Добрый день!» Зато чем хороши были аудитории педина — из окон виден Владимирский собор. Лина однажды так заслушалась звоном его колоколов, что преподаватель марксизма-ленинизма поставил ей «тройку». Это была ее единственная «тройка» в жизни[46].

Тем временем не филология, а именно литература тянула ее все больше — Костенко начала ходить в литературную студию при журнале «Дніпро», где с молодежью работали Андрей Малышко и Николай Руденко.

Она родилась день в день с Максимом Рыльским, только 35 лет спустя. К таким совпадениям многие относятся неравнодушно. А уж поэтические натуры — тем более. В 1951 году она написала ему письмо со своими стихами. Живой, точнее оставленный в живых классик ответил, что автор талантлив, но такие стихи печатать нельзя из-за их пессимизма: «Погляньте ж бо, яке життя буяє навкруги». Заодно он попросил подробней рассказать о себе.

В ответном письме Костенко хорошо описала, как с раннего детства зарождалась и крепла в ней поэзия.

«Стихи начались давно, еще как было мне лет 5. Мурлыкала тихонько обо всем на свете и очень стеснялась. А с тех пор, как узнала, что и китайцы так поют, — стесняться перестала. <…> В кратчайшие сроки было воспето все, а потом я начала расширять грани мироздания, делая невероятные для своего возраста вылазки — к Днепру, на кручи и на базарную площадь. А как научилась писать, была моей бабушке еще худшая морока. “Что мне куклы, — бормотала я каждое утро. — Вот если бы мне бумаги”.

Лет в 8 напала на меня безысходная серьезность. Сгоряча “осмыслила” какую-то проблему (чуть ли не перпетуум-мобиле) и написала стихи строк на сорок. <…>

Потом перевела сказки и поэмы Пушкина. Труд был капитальный, но переводы — что греха таить — хромали на обе.

<…> Дальше начинается война. Я много видела и мало понимала. Понимание пришло позже. А это значит — перемучится дважды. <…>

О стихах своих скажу одно: жемчужины — хворь ракушки. Так будет правильно?»[47]