Лина Костенко

В Литературный институт имени Горького, где училась Костенко, приходили по-разному. Кто — по таланту, а кто-то и по партийной разнарядке. Люди были «з усіх усюд»: не только советских республик, но и стран «социалистического лагеря». Тогда, в начале — середине 50-х в Литинститут год за годом, волна за волной, поступило множество чрезвычайно и разнообразно талантливых людей. Поэты постарше — Паруйр Севак, Роберт Рождественский, Евгений Евтушенко, Визма Белшевица. Поэты помоложе — Геннадий Айги, Белла Ахмадулина, Юнна Мориц. А еще — Фазиль Искандер, переведшийся сюда из Библиотечного института; новеллист Юрий Казаков; три сокурсника Анатолия, ставших прекрасными прозаиками — Кузнецов, Гладилин, Приставкин.

В одном из интервью, данном «Литературной газете» полвека спустя, Костенко упомянула таких своих соучеников: «Рядом за партами сидели Роберт Рождественский, Фазиль Искандер, Юнна Мориц, армянский поэт Паруйр Севак, Наум Коржавин, прекрасные поэтессы из Прибалтики».

Любопытно читать воспоминания, интервью этих людей — текст искрит, от него можно подзаряжаться. А чтобы понять, кто чей сокурсник, нужно составлять таблицы, схемы. Но все равно начинается путаница. И не только потому, что память подводит, кто-то уходил (или его «уходили»), а потом восстанавливался. Просто курсы перемешивались, почти до неразличения — больше чем в обычных институтах. Ведь в тех — постижение наук по ступенькам, от первого курса до пятого. Здесь же иное дело: поэзия, проза, литература, в конечном счете — талант, который нельзя вложить, которому нельзя научить. Можно лишь что-то подправить, направить. И то — очень ограниченно.

Партой, учебой, рабочим столом для них оказывалась любая компания, в которой они собирались. Об этом литинститутском смешивании с радостью вспоминают буквально все его бывшие студенты. Вот, например, слова Анатолия Приставкина: «Когда сомкнулись курсы — старшие и младшие, то получилось удивительно творческое ядро. Мы были интересны друг другу, хотели узнать друг о друге побольше»[50].

А вот стихи Костенко — о том же:

Ще всі живі. Цитуємо поетів.
Ми ще студенти, нам по двадцять літ.
Незрячі сфінкси снігових заметів
Перелягли нам стежку до воріт.

О том, да не о том. Здесь в молодой радости богемной ватаги можно найти и тревожные нотки — снежные сфинксы, перегородившие дорожку к воротам. Впрочем, это, наверное, самый беспокойный образ в «Подмосковном этюде». В нем описана лыжная прогулка в Переделкино, писательском поселке, где в общежитии (бывших литфондовских дачах) поселили студентов, будущих литераторов. Этюд важен для понимания мироощущения Лины-студентки, так что стоит привести его полностью (заменив на отточие уже цитированное четвертое четверостишие).

По двійко лиж — і навпростець лісами,
в сніги, у сосни, в тишу — без лижні.
Сполохать ніч дзвінкими голосами,
зайти у нетрі, збитися — аж ні!

То там, то там над соснами димочок,

і в крижаних бурульках бахроми
стоїть такий чудесний теремочок —
друбок бурштину в кружеві зими!

Там Пастернак, а там живе Чуковський,

а там живе Довженко, там Хікмет.
Все так реально, а мороз — чукотський,
а ми на лижах — і вперед, вперед!

……

Зметнеться вгору білочка біженка.
Сипнеться снігом, як вишневий сад.
І ще вікно світилось у Довженка,
як ми тоді верталися назад.

Ще нас в житті чекало що завгодно.

Стояли сосни в білих кімоно.
І це було так просто і природно —
що у Довженка світиться вікно…[51]

Да, близость, доступность — не амикошонская, но душевная — живых классиков (в гости к студентам приходили самые знаменитые, кроме названных — Луи Арагон, Анна Зегерс, Джон Апдайк), конечно, впечатляла юного поэта: протяни руку — коснешься. Но свет в окне для нее — один. И он — от оконца Александра Довженко, универсального украинского гения.