Лина Костенко

Она тогда успела немного пообщаться с ним. Но не в Переделкино, а на московской квартире, куда пришла вместе с одной киевской киносценаристкой. Довженко говорил с Линой исключительно по-украински, попросил прочесть ее стихи. Услышав их, приглашал заходить в гости, на его дачу в Подмосковье. Поэтому пробегая мимо нее на лыжах, она очень живо представляла ее хозяина. Но зайти — стеснялась, считала, что стихи ее еще не настолько хороши. Да и просто откладывала из-за молодого непонимания ценности времени. Всё думала — вот в следующий раз… А потом плакала, когда осенью 1956 года узнала, что Довженко умер. Не успела…

Хотя — так ли все просто, не упрощаем ли мы ситуацию, говоря об исключительности «окна Довженко»? Представим, талантливая девушка, украинка, в столице советской империи. Обучение многоязыких студентов, «от поляков до якутов, от чехов до туркменов, от прибалтов до Кавказа, плюс один курд и один кумык», идет на русском языке. Семинар у Костенко ведет русский поэт. И познает она в том институте тонкости слова русского, а не украинского. Жена и сокурсница Рождественского Алла Киреева как-то сказала об этом (не без тени национально-культурной ревности): «Лина Костенко с нами училась и была, между прочим, одной из тех, кто русские диктанты писал на пятерки»[52].

Может, с ее творческой, поэтической идентичностью в те московские годы было не так уж просто. Именно об этом вспоминал Мыкола Руденко в главе «Смерть Сталина» (книга воспоминаний «Наибольшее чудо — жизнь»), обитавший в те дни в Москве на Красной Пресне:

«К нам пришла Лина Костенко, которая училась в Литературном статуте (так у Руденко. — Прим. авт.) имени Горького. Неудивительно, что она искала знакомств среди московских поэтов: Лина писала тогда на русском языке. Она и на этот раз читала именно русские стихи. Правду говоря, хоть они были не хуже многих стихов, которые печатались в московских журналах, чего-то своего, самобытного в них не было. Стихи как стихи, грамотные, умные, ими можно даже заслужить благосклонную рецензию; они, однако, не только неспособны были сделать погоду в поэзии, но и просто запомниться. Припоминаю, вышли мы с Линой на улицу, и пошли Красной Пресней. О поэзии не говорили, были какие-то другие темы. Но вот я решился спросить у Лины:

— А на украинском языке вы пишете?

— Иногда пишу, — неуверенным голосом ответила она.

— А вы могли бы прочитать хотя бы несколько украинских стихов?

— Ну, попробую.

И Лина начала читать стихи, которые потом вошли в ее первую книгу “Проміння землі”. Я сразу же почувствовал, что это далеко не обычная украинская поэтесса, и именно украинская, но не русская. Когда я сказал об этом Лине, она иронично улыбнулась:

— Вы преувеличиваете значение этих стихов. Я пробовала подавать их в журналы — никто и внимания не обратил.

Я уговорил Лину, чтобы прислала украинские стихи мне. Она пообещала»[53].

Хорошее и важное уточнение. Мы так давно знаем Костенко — уверенную в себе, сильную, стойкую; мы настолько любим ее строки, гармоничные, точные, словно формулы самого бытия, что с трудом можем представить такую Лину — девушку двадцати с небольшим лет, только начинающую разбираться в себе. Лишь учащуюся обходиться с заключенной в ней поэтической силой. Но зная и помня о такой Костенко, узнавая ее черты в чеканном профиле нынешней Лины Васильевны, мы любим и понимаем ее больше. Потому что именно слабости делают человека живым и сильным.

А еще — насколько полней и глубже можем мы в таком случае понять финал знаменитого эссе Костенко «Гений в условиях заблокированной культуры», написанного в переломном 1991 году: