Лина Костенко

Тем временем литературный круг ее знакомств расширялся. Молодую, стройную, видную девушку помнили не только за пышную шевелюру и гордую осанку, но и за стихи. С разных сторон ей советовали одно и то же. Знакомый харьковский поэт Владимир Федоров написал в письме: «Да что ты мучаешься? Поступай в Литинститут». То же самое говорили земляки, друзья Наума Коржавина, тоже киевлянина, давно уже уехавшего в Москву.

Думать о том, чтобы оставить родной город, Украину было нелегко, но… В идеологическом смысле давление партийного пресса в «столице союзной республики» Киеве было большое. Ведь здесь, в отличие от Москвы, кроме обычного набора советских страхов висело еще тяжкое обвинение в «буржуазном национализме». Достаточно напомнить, что в 1947-м началась травля Максима Рыльского, 1951 году — гонения на Владимира Сосюру (за «Любіть Україну», написанную еще в 1944-м). В литстудии, куда ходила Лина, бывали идеологические головомойки (национализм!) за, скажем, вышиванку у юношей и заплетенную косу у девушек. И, как еще она узнала, в Киевском университете, в частности, на журфаке, прокатилась волна арестов.

Лина решилась — и отослала свои стихи на конкурс в московский Литературный институт им. Горького.

Литинститут. Москва. Переделкино

Ее стихи прошли большой конкурс, и Лина поступила в Литинститут. Без рекомендаций и протекций (это уже потом, задним числом будет сделана рекомендация от украинского отделения Союза писателей). А значит, нужно переезжать из Киева в Москву — на учебу.

Это был 1952 год — страшноватый, непредсказуемый, последний год жизни диктатора. Но после ареста отца, после оккупации и фронта, дважды прошедшего через Киев, ее трудно было чем-то напугать. А порадовать, вдохновить — более чем. Ей, многообещающей и уже чувствующей силу своего слова, 22 года. С ней — ее талант. А перед ней — большая Москва, хранилище наук и искусств: театры, музеи, библиотеки. На вопрос о самом ярком впечатлении от Москвы тех лет Костенко отвечала: «Театр. Удивительные актеры старой школы». Особенно запомнились Охлопков, Мордвинов. Лина ходила в театр почти каждый вечер. Обсудить увиденное было с кем, соседка по комнате — театровед. Да тут еще литинститутовцев прикрепили к столовой расположенного рядом Театра им. Пушкина. Обедают студенты — вдруг на тебе, после репетиции вплывает в столовую Мария Стюарт во всем своем королевском убранстве.

Но не театром единым. Ходили на великих музыкантов: Ростроповича, Ойстраха, Рихтера, Черны-Стефаньскую (польская пианистка, много гастролировавшая по миру). Плюс, конечно же, музеи, галереи — Третьяковка, Пушкинский музей (туда после ликвидации в 1948 году Госмузея нового западного искусства была передана значительная часть его шедевров — Мане, Ренуар, Дега, Моне, Ван Гог, Гоген, Сезанн, Матисс, Пикассо).

И не только живопись. «У Лёни Жуховицкого (соученик по литинституту. — Прим. авт.) вечно были какие-то культурные проекты. То водил нас в мастерскую Конёнкова, то Эрзи. Это были очень разные скульпторы. Вспомнить хотя бы их автопортреты: величавый эпичный Конёнков и Эрзя, будто слепец, ощупывающий пространство перед собой»[48]. Да, накануне сталинским эмиссарам удалось достичь большого успеха за рубежом, уговорив переехать в СССР великих скульпторов: из США в 1945 году — Сергея Конёнкова; из Аргентины в 1951-м — Степана Эрзю (по рождению Нефёдов, но он взял фамилию Эрзя, чтобы подчеркнуть свою принадлежность к этому финно-угорскому субэтносу). Тогда были зафрахтованы специальные пароходы, которые перевезли домой все их скульптуры. В Москве мастерские с их работами были открыты для посещения.

Но идеализировать ту Москву не стоит. Детали бытия периодически напоминали, в каком городе какой страны ты находишься.

«Помню момент. Шла по улице Горького (сейчас — снова Тверская. — Прим. авт.). Улица широкая и в то время какая-то пустынная. И вдруг мчится черная правительственная машина — видимо, туда, к Кремлю. Она так страшно мчалась. Мимо Юрия Долгорукого. Если бы кто не отскочил, смела бы всех на своем пути. Я почувствовала холодный свист империи. Это было очень острое чувство. Не Москву не любишь, а систему»[49].