Он забыл его повесить.
Возможность упростить наш аргумент.
Мы сосредоточились на этом замке.
На опасностях
Я вспомнил Фреда Даунса, впавшего в ярость от негодования, когда пьяные студенты, изучающие анатомию, швырнули мешок с его хворь-телом на свою телегу, лошади в тревоге встали на дыбы, почуяв запах…
Я представил разодранный волком торс миссис Сковилл, приклонившийся к дверному косяку, — одна рука оторвана, маленькая вуаль трепещет на том, что осталось от ее седых волос.
Вообразил волков, которые даже теперь бродят стаями в лесах, принюхиваются к ветру…
Направляются к белому каменному дому.
Рычат, роняют слюну.
Врываются внутрь.
И так далее.
Джентльмен сунул руку в тот карман.
Сжал в ней замок.
С огорченным видом покачал головой:
Поднялся на ноги.
И пошел.
В направлении белого каменного дома.
Оставив меня с мистером Воллманом на земле.
LIV
Мы что… мы сделали это?
Казалось, что сделали.
LV
Поскольку мы пока были перемешаны друг с другом, следы мистера Воллмана естественным образом начали возникать в моей голове, а мои следы естественно начали возникать в его.
Никогда не приходилось видеть себя прежде в такой конфигурации…
Следствием этого стало удивление.
Я словно в первый раз увидел великую красоту всего, что есть в мире: дождевые капли в лесу вокруг нас падали с листьев на землю; звезды висели низко — бело-голубые, робкие; ветер приносил запах пожара, сухого дерева, речного гумуса; неодобрительное потрескивание сухостоя наполнялось усиливающимся ветром, а где-то вдалеке, пересекая ручей, впряженная в сани кляча мотнула шеей с колокольчиком.
Я видел лицо его Анны и понял его нежелание оставлять ее.
Я жаждал мужского запаха и крепкого мужского объятия.
Я знал печатную машину, любил работать на ней (знал
Печка тикает. В метущейся панике я перевернул стул. Кровь, текущая по канавкам между досками пола, скапливается, добравшись до кромки ковра в соседней комнате. Меня еще можно оживить. Кто не совершал ошибок? Мир добр, он прощает, он всегда предоставляет второй шанс. Когда я разбил материнскую вазу, мне позволили подмести фруктовый подвал. Когда я недобро поговорил с Софией (нашей горничной), то потом написал ей письмо, и все закончилось хорошо.
Не позднее чем завтра, если только я приду в себя, она будет моей. Я продам мастерскую. Мы будем путешествовать. В самых разных многочисленных городах я буду видеть ее в новых платьях различных цветов. И платья эти будут падать и падать на пол самых разных комнат. Мы уже друзья, а станем кое-чем гораздо бо́льшим; будем работать каждый день, чтобы «расширить границы нашего счастья» (как она однажды красиво сформулировала это). И… еще могут быть и дети. Я не так стар, всего сорок шесть, а она в самом расцете ее…
Почему мы не делали этого раньше?
Я столько лет был знаком с этим парнем, но так никогда и не узнал его по-настоящему.
Это было в высшей степени приятно.
Но не помогало.
Тот джентльмен ушел.
Направился в сторону белого каменного дома.
Это мы его надоумили!
Ах, какая прекрасная ночь!
Я возбудил мистера Воллмана.
После ухода мистера Бевинса меня тут же стало одолевать томление по нему и связанным с ним явлений, томление, сродни тоске по моим родителям, когда я впервые покинул их дом и отправился на ученичество в Балтимор… воистину сильное томление.
Такова была напряженность чувств нашего сопребывания в том джентльмене.
Я всегда буду желать увидеть его снова в столь же полной мере: дорогой мистер Бевинс!
Дорогой мистер Воллман!
Я смотрел на него, он смотрел на меня.
Мы теперь вечно будем носить в себе частички друг друга.