Линни: Во имя любви

Купив сладости, я направлялась в «Подержанные товары Армбрустера». Это место напоминало мне кладбище вещей, которые когда-то принадлежали морякам, бабушкам и дедушкам, отцам и матерям и их детям. Здесь было отделение для вещей, связанных с морем, — деревянных и медных компасов, квадрантов, подзорных труб и корабельных кубков из сине-белого фарфора, на каждом из которых был изображен корабль. В лавке пылились целые горы железных мельниц для кофе и выцветших медных сковородок, мехов для очага, изразцовых плиток, аккуратно вынутых из чьего-то камина. Там был даже один надколотый фаянсовый кубок грубой работы с надписью «Успеха тебе, Герой Пруссии, 1769» черными буквами. Здесь лежали сваленные в кучи одеяла, воняющие мочой, и отрезы грязной уэльской фланели, полосатые и с каемкой носовые платки, куски грубых выцветших половиков и вытертые посредине ковры.

А сколько тут было стекла! Длинные ряды черных бутылок из-под виски или лекарств стояли рядом с бокалами на коротких толстых ножках и графинами из свинцового хрусталя с синеватым оттенком. Им не было конца, один предмет казался причудливее другого. Я представляла себе мальчишек со стекольного завода, со слезящимися глазами, изъеденными испарениями щелочи, которую смешивали с известью и песком. Здесь, в этой сырой лавке, за бесценок продавалась их работа, часто стоившая им зрения. И лавка, и все ее товары были пропитаны их п'отом и отчаянием.

Я сразу же проходила мимо этих печальных осколков чьей-то жизни и направлялась к книгам. На согнувшихся под тяжестью груза полках были навалены целые горы книг в грязных и помятых переплетах, с пожелтевшими и покрытыми пятнами страницами и потемневшими корешками. Любую из них можно было купить за один или два пенни. Иногда полное собрание сочинений одного автора продавалось за пять монет. Я покупала книгу за книгой, прятала их у себя под кроватью, а затем, прочитав, снова перепродавала или обменивала на другие. В отличие от сладостей, которые являлись простым капризом, книги были необходимы мне как воздух.

Когда была жива мама, я читала перед сном ради удовольствия. Теперь же, с того дня, когда нас посетил мистер Якобс и началась моя новая жизнь, каким бы измученным ни было мое тело, ложась в свою постель, я чувствовала, что в моей голове продолжают с бешеной скоростью кружиться мысли и образы. Иногда уродство и мерзость происходящего переполняли разум настолько, что мне казалось, будто голова вот-вот лопнет и наружу, заливая подушку, словно поток нечистот, хлынут все эти гадкие слова и запахи. Чтение действовало на меня словно целебный бальзам, без книг я не могла прийти в себя и успокоиться настолько, чтобы заснуть. Мне приходилось ждать, пока из другого конца комнаты не раздастся храп, свидетельствующий о том, что теперь меня не застанут врасплох. Затем я читала при слабом свете свечи, пока не проваливалась в беспамятство. Я читала все, что попадалось мне под руку, — от Дефо и Свифта до Энн Рэдклиф и Элизабет Гамильтон, от приключений и любовных романов до мемуаров.

Мелкие кражи и те дополнительные развлечения, которые я могла себе позволить, — изощренные планы пыток и убийств и мечты о том, как я, став молодой леди, отдыхаю в роскошной спальне и обедаю в дорогом ресторане, делали мою жизнь более или менее сносной и помогали мне выжить.

Не было такого дня, когда я не вспоминала бы о маме и о ее мечтах, связанных со мной. Я пыталась представить, что бы она подумала, если бы увидела, кем я стала — шлюхой, лгуньей и воровкой. И каждое воскресенье, придя на кладбище и положив руку на покосившийся крест, я клялась маме, что когда-нибудь стану лучше, чем сейчас. Что я не останусь навсегда той Линни Мант, какой меня знают здесь. Что я превзойду даже тех разряженных в меха и перья, жеманных молодых девиц, выходящих из экипажей возле театра. Я стану Линни Гау, и мама, глядя на меня с небес, будет мною гордиться. Я поклялась, что это обязательно случится.

Глава четвертая

Последний раз я вышла на работу в сопровождении Рэма Манта спустя полгода после того, как мне исполнилось тринадцать. Одним холодным дождливым февральским вечером он пришел домой, довольно скалясь и держа под рукой какой-то сверток, запакованный в коричневую бумагу и перевязанный бечевкой.

— Ну, девочка моя, я нашел тебе по-настоящему высокооплачиваемую работу, — сказал Рэм, бросив сверток на свободный стул, и кивнул на висящий на огне котелок. Я наполнила его миску похлебкой из репы и моркови, которую недавно сварила. Предварительно я добавила туда горсть мышиного помета, собранного за скамейкой. Каждый вечер, съев свою долю, я не отказывала себе в удовольствии добавить Рэму в еду особой приправы. Порой я отливала туда немного из ночного горшка, прежде чем выплеснуть его содержимое в сточную канаву во дворе. Иногда это была щепотка голубиного помета, который я отскребала от нашего слива, или толченые тараканы.