Лёшка

На кухне, улыбаясь во весь рот, меня ждет Мирошкина. Она странно переменилась, все реже и реже красит нос рюмочкой. Может быть, помогло то, что над сестрицей Аленушкой и братцем Иванушкой все еще висит угроза наказания «за угон государственного гужевого транспорта» и неизвестно еще, чем все это кончится. Мирошкина переживает, и стоит кому щеколдой брякнуть, как она тут же тревожно нахохлится и ждет, уставясь на дверь: уж не за ее ли цыплятками прилетел синекрылый милицейский коршун?

Цыплятки тоже поубавили прыти. Соседи, ближние и дальние, что-то давно уже не бросали через забор угроз расправиться с братцем Иванушкой, а заодно и с сестрицей Аленушкой за корову Евдокию, пришедшую с выгона обутой в драный кирзовый сапог; за петуха Тимофея, запряженного в игрушечный возок и гонявшего по улице на страх всем ее пернатым обитателям, за черного как уголь кота Ермолая, трансформированного с помощью тюбика белил в зебру-недомерку, и ЗТП, что означает «за тому подобное». Братцу Иванушке и сестрице Аленушке не до мира животных — ни до коней и коров, ни до петухов и кошек. У них на уме тихая скромница речка Поля. Пока это только тайна троих — моя и Мирошкиных, сестры и братца, но на днях тайное станет явным, и на берегу речки Поли, в которой моет ноги наш огород, начнется «Вегострой». Когда я, помню, на другой или третий день нашего знакомства предложил сестрице Аленушке и братцу Иванушке расшифровать это слово, они ухватились за него каждый со своего конца: братец-звездогляд, любивший понаблюдать в бинокль за светилами, — с небесного, а сестрица Аленушка — с земного.

— Строительство обсерватории для наблюдения за созвездием Веги, — сказал братец Иванушка и был столь же далек от истины, сколь далека Вега от Земли.

— Великое государственное строительство, — сказала сестрица Аленушка, и это было уже ближе к истине.

— Ведовское голубиное строительство, — сказал я, и это была сама истина. — Башня-инкубатор для голубей… Дом ребячьей стройки… Для изучения жизни голубей, а там видно будет. Может быть, для полетов голубей в космос…

Фантазии в моих словах не было ни на грош, за исключением космоса. Но и тут я не очень фантазировал. Чем черт не шутит! Вдруг вместо мышей потребуется послать в космос голубей. А мы — тут как тут со своими…

Когда я ухожу, сестрица Аленушка и братец Иванушка не остаются без дела. Сегодня они обойдут все дворы нашей улицы и всюду, где позаметней, развесят объявление:

«Внимание! Мальчишки и девчонки с улицы Остоженки! (Когда-то на месте нашей улицы, даже не когда-то, а не так уж и давно, перед самой войной, стояли стога. От стогов и улица пошла — Остоженка.) Сегодня в 18.00 возле дома № 5, ориентир — «телефонная будка», состоится собрание всех людей нашей улицы от 8 до 15 лет. На собрание приглашаются дедушки и бабушки разных специальностей, как-то: столяры, плотники, каменщики, электрики, инженеры… Вожатый зоны пионерского действия Алексей Братишка».

Мирошкина смахивает фартуком мнимые крошки с чистого табурета и усаживает меня есть. Я обжигаюсь, запиваю яичницу стаканом холодного, из погреба, молока и выбегаю на улицу.

Печь дышала жаром, как солнце. Там, в печи, огонь творил хлеб, как когда-то на земле он творил жизнь. Из земли вышло, слышал я, в землю уйдет. Неправда. Начало жизни — огонь. И конец жизни тоже огонь. По-моему, жизнь вечна, как вечна Катя, вечен я, вечен хлеб, который я творю вместе с огнем. И самое главное, вечна наша с Катей любовь, которую я все еще стесняюсь назвать любовью. Вечна! И на меньшее, убей меня, я не соглашусь. Первая любовь, вторая любовь, третья… Да разве она, как солдаты в строю, чтобы ее считать по порядку номеров? Любовь всегда первая и всегда одна, как мама. А если было что до нее, значит, то была зарница, схожая с зарей, а не сама заря.

Подумав о Кате, я заливаюсь краской. Это потому, что меня мучает стыд. Я обманул Катю, сделав ее своим почтальоном. В письме, «очень важном и очень нужном», которое она с большим смущением взялась передать моей маме, было всего пять слов и столько же восклицательных знаков, не считая постскриптума:

«Мама! Это! Моя! Девушка! Леша! P. S. Но ей пока об этом ни гугу».

Я наверняка знал, что будет, когда мама прочитает письмо. Как-то в «Артеке» я подружился с целинным мальчиком-математиком. Через год он навестил меня в Москве. Мама предложила остановиться у нас недельки на две, на три.

— Ой, что вы, — сказал целинный мальчик, — моя мама никогда не позволит мне чужих стеснять…