Лёшка

Знает, что я ее люблю, и смотрит на меня с жалостью, потому что сама меня любить не может. Ну а почему порой взгляды эти бывают тоскливыми? Да все потому же. Что повязала себя одной веревочкой с Кануровым. Он ее, когда смена кончается, всегда ждет. Или у проходной толчется, или поодаль маячит. «Катя!» Это он ей. А она, как услышит, вздрогнет — голос противный, тонкий, как свист кнута, — и идет, понурив голову. А впрочем, кто ее знает, может, все как раз наоборот. И не понурив голову она к нему спешит, а с затаенной радостью. И голос у Канурова только мне противным кажется, а для Кати звучит как сладкая музыка. Эх, Катя, Катя, не могла получше кого найти! Ему, Канурову, еще чиститься да чиститься, а ты его, нечищенного, сразу в пару! Вытянешь ли? Другие, пишут, вытягивали. Сам читал. Полюбит барышня хулигана и вытянет. Но это в книгах. В жизни не так. В жизни скорее не барышня хулигана вытянет, а хулиган барышню в болото затянет. Будь наоборот, к чему милиция, к чему дружина? Наслал на хулиганов барышень и торжествуй победу. Но это я так… Со зла на Катю. Может, она как раз и утрет всем нос, вытянет Канурова…

— Братишка, эй, Братишка!.. — То ли голос чей, то ли воздуходувка, прорвавшись, зашипела… Где он, источник шипения? Вроде бы наверху где-то.

Я поднял голову и увидел Риту Бурову, Катину луну, бойкую, не в пример Кате, на язычок, но уступающую Кате в красоте, как луна уступает солнцу. Впрочем, Риту это нимало не трогало, и она вращалась вокруг Кати с преданностью планеты-спутника.

Рита стояла на «капитанском мостике» и, опершись на перила, манила меня к себе. Я поднялся по железной лесенке наверх и осмотрелся: где же Катя? Рита тонким, как спичка, пальчиком показала вниз, на дверь, ведущую в подсобку.

— Там… плачет, — проговорила Рита и заморгала быстро-быстро.

«Плачет…» Она сказала всего-навсего «плачет», а мне показалось, что у меня над ухом разрядили пистолет. Я кинулся вниз, прогремев по ступенькам, как по клавишам, и сам не свой ворвался в подсобку.

Катя сидела на каком-то ящике, уткнувшись лицом в мешок с мукой.

— Катя!

Мне показалось, что я едва разжал губы, позвав ее, но Катя услышала и подняла голову.

Странно, она даже не удивилась, увидев меня, как будто точно знала, что увидит, но не обрадовалась — нет, а вдруг подобралась, как кошка перед прыжком.

— Уйди! — И снова уткнулась в мешок.

Я хлопнул дверью, но не ушел. Я видел, как она вздрогнула — сильнее прежнего — и испуганно вскинула голову. А я не ушел!.. Ну в таком случае нечего играть в прятки. Она больше не утопит лица и будет смотреть мне прямо в глаза.

Первое, самое простое и самое, как оказалось потом, глупое, что пришло мне в голову, было: ее бросил Кануров. Походил в паре и бросил.

— Он ушел, да? — спросил я с состраданием.

— Кто? — Катя изумленно посмотрела на меня.

— Кануров, — сказал я.

Катя вновь затряслась, но уже не от рыданий, а от истерического хохота. Кажется, это гасят водой? Я налил кружку из-под крана и бесцеремонно сунул Кате под нос. Я слышал, как она мелко-мелко застучала зубками по эмали. Отпила, откинулась к стене и стала прихорашиваться. О Катя, Катя, королева красоты! Как ты похожа на свою тезку по титулу. Та, на эшафоте, все прикрывала ноги. Не голова ее волновала, а ноги. А ну как бывшие подданные увидят ее голоногой!.. Давай, давай, Катя, прихорашивайся. Я, твой подданный, терпеливо подожду, когда ты кончишь свой туалет и посвятишь меня в причину своих слез…

Ну, кажется, готова. А в лице ни кровинки, как в телевизоре, в котором вдруг пропал цвет.

— «Кануров…» — Ага, это она меня передразнивает. — Скажешь, тоже. С Кануровым я… — Меня проняло холодом: ну скорей же, скорей, что у тебя с Кануровым? — С Кануровым я… — Посмотрела на меня, как перед прыжком в воду, и снова сорвалась в плач: — Я… его… просто боюсь!..

Тут бы ей и посочувствовать… Тут бы ее и успокоить, подобрав для этого подходящие слова, а я — дурак — сграбастал ее, тонкую, как колосок, и закружил по просторной подсобке, как по залу бальных танцев.

Сперва, растерявшись, она не сопротивлялась. Потом с настойчивостью, которая сразу образумила меня, остановила вращение и выскользнула из рук. Смотрела она строго и осуждающе, из чего я заключил, что надежды на взаимность у меня пока что весьма сомнительные. Тогда что ж, тогда извиниться, попросить прощения, обещать в случае чего помощь и ретироваться…

Нет!

Ни за что нет! Не уйду и не оставлю Катю ни сейчас, ни потом, даже если она будет прогонять меня!.. Но Катя и не думала этого делать.

— Он злой и сильный, — она вернулась к старой теме.

А я слушал и возмущался: дался ей этот Кануров! Наконец не выдержал.

— Злой, но не сильный!.. — сказал я и умолк, поймав себя на хвастовстве. Уж кого-кого, а хвастунов Катя терпеть не могла. Это я знал точно. «С хвастунами не знакомлюсь», — отрезала она одному еще в училище, когда тот ради знакомства с ней нацепил значок парашютиста. У Кати был такой же, но только свой. А у того — чужой. Кате проговорилась подруга, с которой тот до нее дружил.