Лёшка

Валентина Михайловна догадалась и приняла меня без отчества, с одним именем. Кто такая сама Валентина Михайловна, мне ясно. Наверняка инспектор детской комнаты милиции. Иначе чего ей с Мирошкиными возиться?

А мне уже жаль сестрицу Аленушку с братцем Иванушкой. Про таких, как они, чего не написано! Трудные. А какие они трудные? Потерялись, как щенки, и скулят, тоскуя по ласке. Кто свистнет, за тем и побегут. Хорошо, как хороший кто свистнет, а как плохой, Кануров тот же? У нас, у хороших, — наставники. Подсказкой да лаской на хорошее наставляют. А у них, у плохих, нет, что ли? Есть. Ну не наставники, антинаставники, что ли. Антихорошему, то есть плохому, наставляют. Как? А так же, как наши, хорошие, — подсказкой да лаской. Вот щенки, потерявшись, к ним за этой лаской и тянутся. Ну а щенков на плохое науськать ничего не стоит. Им, как на зарядке, «шагом марш», они и идут, куда антинаставник укажет. Вот телегу угнали! Им бы наставника, и будь моя воля…

…Они сидели рядком, Валентина Михайловна и Мирошкина, и говорили… увы, ладка в их разговоре не было.

— Нет у меня с ними слада, нет! — убивалась Мирошкина.

— Это у меня с тобой слада нет! — не без горечи говорила Валентина Михайловна. — Покрасила нос рюмочкой, и хватит, а ты его из бутылки не вынимаешь! Без родительских прав хочешь остаться?

Мирошкина, сидевшая как пришибленная, вдруг взвилась, задетая за живое:

— Да я без них… Я на себя руки!.. — Она захлебнулась и перекрестилась, сама испугавшись того, о чем подумала.

— Крестись не крестись, а чему быть, того не миновать, — вздохнула Валентина Михайловна. — А крест, он еще ни от кого беды не отвел. Не отведет и твоих от колонии.

Но тут ввязался в разговор я:

— А если без колонии? Ну, скажем, завод возьмет на поруки?

— А не много ли вы… — вгляделась в меня, разделила свои года на мои и, получив в остатке «два», заменила «вы» на «ты». — А не много ли ты, рабочий класс, на себя берешь?

Я, конечно, уловил иронию, но ответил без всякого юмора:

— Рабочему классу любая ноша по плечу. Была бы ноша на пользу…

— Хорошо… — сказала она, посерьезнев. — Подумаем…

* * *

Из сада в окно смотрела ночь. У нее синие глаза, и не разобрать, о чем она там, за окном, шепчет: шу-шу-шу-шу-шу…

Моя комнатенка чуть больше шкафа. У самого окна — стол-инвалид без одной ноги. Приткнулся к подоконнику и держится за него, чтобы не упасть. У стены справа, как войдешь, кровать горбом. Я лежу, не разобрав постели и не зажигая света. Вспоминаю и осмысливаю пережитое за день. И в каком уголке памяти ни пошарю, всюду нахожу Катю. И как найду, как поймаю ее улыбку, так мне тепло и радостно. А не посветит улыбкой, отвернется, так мне сразу знобко и тоскливо…

Вдруг мелко-мелко, словно семечки просыпав, постучали в окно. Я вскочил, зажег свет и, распахнув створки, испуганно отшатнулся. На меня из синей мглы ночи смотрел белый, как смерть, Фантомас.

Мы засмеялись одновременно. Я, придя в себя, он, Фантомас, довольный тем, что напугал меня. Содрал с головы марлевый чулок-маску и, оказавшись братцем Иванушкой, покровительственно процедил:

— Не трусь!.. Тут все свои… Кемарь, как бо… — Он не договорил. Чья-то ладонь, вынырнув из темноты, как пробкой, закупорила ему рот. Но он все нее вырвался и, проваливаясь в ночь, крикнул:

— Как бог!..

— Спокойной ночи! — Но это пропел уже другой голос, девичий.

НОВАЯ СЕМЬЯ

В бригаде, куда я попал, были одни женщины и девушки. Пригласить их всех в кафе на чашку чая? Я лишь только вообразил себя во главе женского стола и то чуть не сгорел от смущения! Нет, кафе отпадало. Торт на всех? Шоколадный набор на всех? Старо и скучно. Меня выручили матрешки и оловянные солдатики, на которых я набрел в ведовском «Детском мире». Я слетал в Москву, домой, разжился деньгами и, вернувшись в Ведовск, помог «Детскому миру» за один день выполнить квартальный план по реализации детских игрушек: скупил все, какие у него были в запасе, матрешки и оловянные солдатики.

И вот утро того дня. Первое рабочее утро в моей жизни. Что это, склад готовой продукции, уставленный этажерками с лотками? Таким он был вчера. Таким он, собственно, остался и сегодня. Но как преобразился! На столе бригадира букет цветов — длинношеих, как жирафы, пионов. Возле, сияя улыбкой, Мирошкина. Так вот куда ушли с ее клумбы цветы. А я — прости меня, Мирошкина! — думал, на рынок, «рюмкой нос покрасить». На полоске кумачика, прилепившегося к стене, кокетливая надпись:

«Здравствуй племя, младое, незнакомое…»