Липяги. Из записок сельского учителя

Мы помыли руки, и, когда вернулись к костру, тетя Луша уже сняла с угольев чугунок с кашей и гремела мисками и ложками. Подошли девушки, сгребавшие сено. Среди них было много учениц-старшеклассниц. С бригадой, о которой мечтал Алексей Иванович, ничего пока не получалось, но с весны все ученики работали в поле — на прополке кукурузы, на сеноуборке.

— Девчата, ужинать! — звала тетя Луша.

Девчата, умывшись, подходили к костру. На луговине, возле костра, вместо стола разостлан был брезент; на нем, в мисках, ломтями нарезанный хлеб, перья зеленого лука. Лукерья черпала деревянной ложкой кашу из чугунка и подавала каждой девушке миску. При этом она непременно что-либо приговаривала: «Это Ирочке-милочке», «Это Светику-семицветику»…

Потом получили ужин трактористы, а уж после них — и мы с Лузяниным.

Николай Семенович примостился с краю брезента и, как и все, ел кашу и похваливал тетю Лушу:

— Ах, хороша каша! Дома старуха никогда так вкусно не сготовит.

— Потому — с дымком она, Николай Семеныч, — говорила Лукерья. — А с дымком слаще.

Вдруг Лузянин, не доев каши, встал и, болезненно гладя рукой спину, бочком-бочком пошел прочь от костра в темноту. Я проводил его встревоженным взглядом, но виду не подал, что заметил его исчезновение. Прошло довольно много времени, а он все не возвращался. Меня одолела тревога.

Выбрав минуту, когда все увлечены были едой, я поднялся с брезента и пошел в том направлении, где скрылся Лузянин. Цепляясь за редкие кусты шиповника и низкорослых дубков, я поднялся на взгорок. Огляделся. Лузянина нигде не было видно. Я прошел еще несколько шагов к ясновской дороге и вдруг увидел председателя. Подостлав под спину пиджак, он лежал навзничь и, казалось, считал звезды — так неподвижен был его взгляд, устремленный на небо.

Я подошел и сел рядом.

— Вам плохо, Николай Семенович?

— A-а, это вы, Андрей Васильевич… — отозвался он. — Ничего, сейчас пройдет. — Он полежал еще немного не шевелясь и, отдышавшись, заговорил спокойнее: — Со мной это бывает. Оттого и езжу на тарантасе, а не в машине. Осколок дает о себе знать, особенно когда много сидеть приходится. К непогоде тоже. Как заломит, как завертит!..

Взошла луна, и весь луг по ручью, вдоль Денежного, преобразовался от ее неяркого сиянья.

— До чего ж хорошо тут! — сказал Лузянин.

— Да, красиво, — согласился я.

— А правда, что в этом месте клад татарский зарыт?

— Говорят.

— Искали?

— Искали в старину. Мой дед и тот пробовал.

— Интересно! Расскажите.

Я рассказал, как оно было.

— А в наше время не пытались?

— Пытались. Раз. тут один тракторист всю ночь ко-палея.

— Нашел что?

— Секиру нашел и забрало.

— И как фамилия тракториста?

— Назарка, сын бухгалтера.

— Любопытно! Очень… Что ж вы мне раньше не рассказали? Познакомили бы…

— Он ушел из колхоза еще года два назад. На станции шофером дрезины работает.

— А если потолковать с ним? Может, он вернется.

— Не знаю, попробуйте.

— Мне не раз уже говорили такое: «Попробуйте!» Ан я не испугался.

Лузянин помолчал и заговорил тихо, словно про себя:

— Раз секиру нашел — значит, тут и в самом деле что-то есть!

Я посмотрел на Лузянина. Мне показалось, что говорит это шуткой. Но лицо его было строго и сосредоточенно.

Мы сидели на вершине Денежного и молчали.

Мне вспомнился почему-то дед Андрей, склонившийся перед часовенкой, отец, бегущий на пожар; наивно-юный Назарка, сидящий рядом со своей подругой, и я подумал про себя: «Ну вот еще один искатель появился на нашей липяговской земле»…

Лузянин

КНИГА ТРЕТЬЯ

У ОМУТА

1

Был конец марта. Грачи уже прилетели, и в полях, особенно на увалах и вдоль берегов Липяговки, обозначились первые проталины. В полдень черные скаты соломенных крыш парят, словно бока загнанной лошади. Весь день с пелены на полинявшие, приплюснутые сугробы падает капель. Зато к вечеру, с заходом солнца, прихватит мороз, и с крыш, до самых завалинок, повиснут прозрачные сосульки. Ребята откалывают их, распугивая устроившихся на ночь в пелене воробьев, и, держа сосульки в вытянутых руках, идут друг на друга, скрещивая их и позванивая ими, как настоящими шпагами.

Весь день Липяги залиты солнцем. Над селом — грачиная возня и петушиный перекрик. У колодцев, на дамбе у пруда, на кругу, возле колхозных ферм, — всюду, где пригревает солнце, — лужи талой воды.

По вечерам в лужах, подернутых голубеющей наледью, отражается закат. Тени от изб и ракит ложатся на почерневшую дорогу.

А за селом — зеркально поблескивает нетронутый наст. По всему полю, до самого того места, где скрылось солнце, пролегли розоватые полосы. В сумерках снег на полях — иссиня-голубой, а в балках и оврагах — он фиолетовый, как цветы сирени перед поповским домом…