Липяги. Из записок сельского учителя

После смерти Алексея Ивановича Щеглова я часто думал об этом вот дне. О дне, когда в Липяги явится новый агроном. Ни одна перемена не воспринималась так болезненно, как эта. Ведь меняли же председателей, зоотехников, бригадиров… А агроном всегда у нас был один — Щегол. И почему-то казалось, что заменить Алексея Ивановича никто не сможет.

Долгое время липяговцы не могли смириться с мыслью, что Щегла нет в живых. Часто, собравшись на наряд или на какую-нибудь планерку, мужики вспоминают: «Алексей Иванович сказал бы: «Хочешь иметь урожай — пар не занимай!..» И Лузянин, зная, как уважают липяговцы мнение бывшего агронома, так и поступал: не занимал паров.

Так, значит, вместо Алексея Ивановича будет теперь Ронжин! Мне захотелось крикнуть во все горло: не смейте! Не смейте глумиться над памятью любимого всеми липяговцами Щегла! Уж лучше прислали бы какого-нибудь желторотого птенца из техникума — и то легче было б! Ну неопытен, ну в земле толка не знает, — но хоть не прикладывал руки своей к смерти Алексея Ивановича… А ведь Ронжин-то… Это ведь при нем районная газета травила Щегла, поносила его почем зря, сваливая на него все колхозные беды. И зачем Лузянин так поспешно сказал: «Что ж?..» Неужели нельзя было вежливо отказать Ронжину? Ведь не те нынче времена, чтобы навязывать специалиста против воли председателя?

Мне очень хотелось уйти, но Лузянин упредил мое намерение. Кивнув в мою сторону, он спросил у Василия Кузьмича: «Знакомы ли вы?»

— Знакомы… — сказал Ронжин. — Я ведь тут, Николай Семенович, года три секретарствовал…

— Мы еще раньше знакомы, — сказал я несколько жестковато. — Еще с тех пор, когда вы, Василий Кузьмич, сидели в кресле Салтыкова-Щедрина.

Ронжин глянул на меня и улыбнулся. Напомнило ли ему это начало его карьеры или он и в самом деле узнал меня, — не знаю. Но Василий Кузьмич впервые за все время разговора улыбнулся. Заулыбался и Лузянин.

— В кресле Салтыкова-Щедрина?! — удивился Николай Семенович.

— Не только Василий Кузьмич, но и вы тоже.

— И я?! Интересно. Расскажите.

Я коротко рассказал, как это было.

Как-то в самом начале моей работы в школе мы с группой учеников отправились в туристический поход по историческим местам области. В одном из Приокских колхозов мы отыскали редкостное стадо коров местной мещерской породы. Однако стадо это гибло от бескормицы. На обратном пути я зашел в облисполком, чтобы сказать об этом. Конечно, мне хотелось повидать председателя. Провинциалам всегда подай самого большого начальника! Правда, нас редко к ним допускают. И на этот раз секретарша, узнав, по какому я делу, провела меня к помощнику. Навстречу мне из-за стола, покрытого зеленым сукном, поднялся сухощавый, невысокого роста человек. На нем были галифе и офицерский китель со значком «Гвардия» на груди. Лицо у помощника — усталое, но открытое. Это располагало к откровенному разговору. Волнуясь, я сразу же выпалил насчет мещерок, что, мол, погибнут коровы! Помощник усадил меня к столу, — пообещал разобраться. Успокоившись немного, я огляделся. Кабинет как кабинет. Ничего особенного. Поразило меня лишь кресло, в котором восседал помощник. Кресло это скорее напоминало царский трон, чем принадлежность современного кабинета. Оно было с очень высокой спинкой; стойки спинки отделаны резным орнаментом; вместо подлокотников — львиные головы.

Я заметил в шутку, что-де кресло-то, поди, самого Салтыкова-Щедрина? Помощник удивился. «Почему именно Щедрина?» — спросил он. Я сказал, что у входа в это здание висит мемориальная доска, на которой написано, что тут в свое время, являясь рязанским вице-губернатором, работал великий русский сатирик Салтыков-Щедрин…

«Так и написано?» — удивился помощник.

«Да, примерно так».

«Гм! Удивительно… — искренне вырвалось у него. — Каждый день вхожу в эти двери, и впервые от вас слышу про вывеску. Если так, то вполне возможно, что это кресло самого Щедрина».

Эта шутка, а главное — та непосредственность, с которой помощник воспринял ее, — все это как-то сблизило нас. Мы разговорились — сначала про фронт: кто, где, в каких частях воевал; потом — и про деревенские дела. Трезвость суждений его о положении в колхозах области порадовала меня.

Расстались мы по-приятельски.

А года через два прислали нам из области нового секретаря райкома. Как увидел я его в президиуме партконференции, так сразу же узнал в нем помощника, что сидел в кресле Салтыкова-Щедрина. Тогда я и узнал, что фамилия его — Ронжин, а зовут Василием Кузьмичом.

Василий Кузьмич горячо взялся за дело. Во все сам встревал. Как-то он пришел к нам, на учительское совещание. Мы встретились в перерыв, и я напомнил ему про кресло. Ронжин вспомнил наш тогдашний разговор; он очень долго, до слез, смеялся и все повторял: «Ну и кресло! Самого Щедрина!..»

И потом, пока он был у нас в районе, мы встречались с ним, и всякий раз, при встрече, он первым заговаривал «про кресло» — и мы оба понимающе улыбались.

Ронжин и теперь заулыбался, едва я напомнил про Щедрина, но воспоминание это уже не вызвало в нем обычной радости.