Липяги. Из записок сельского учителя

В один из таких вот мартовских вечеров мы с Лузяниным возвращались в село с поля, с Хворостянской стороны. Навстречу нам с юга, от Данкова, ветер доносил запах распускающихся верб и талой земли. Чуя этот запах, Ландыш шустро поводил ушами и фыркал, раздувая ноздри. Жеребчик бежал споро, то и дело выбрасывая из-под копыт тугие ошметья слежавшегося за зиму снега. Комья его ударялись о передок саней и тут же рассыпались, обдавая наши лица крупинками сырого снега. Казалось, что Ландыш затеял с нами игру в снежки.

— Но-о, милый! Что, брат, и ты почуял весну? — сказал Лузянин ласково и потрогал вожжи.

Ландыш не прибавил ходу; он только тряхнул головой, словно говоря: «да, рад» — и по-прежнему продолжал пошвыривать в нас снежками.

Я сидел рядом с Лузяниным и, откинувшись на спинку легких санок (их зовут у нас «козырьками»), думал: «Да, весна!.. Какая-то она будет в этом году?!»

Всякий раз с приближением весны я начинаю испытывать странное беспокойство. Кажется, вырос и живу в деревне, а все равно, как настанет весна, так и хочется, так и тянет куда-нибудь уйти — в низа, в поля, за село.

С детства, знать, привык.

Бывало, едва начнется капель, по нескольку раз в день бегаешь в низа, — доглядываешь — не текут ли ручьи? Южный скат лога давно уже оголился от снега; на паже проступила первая зеленая травка, — а на дне суходольного лога, что в самом конце наших огородов, все еще белеют сугробы. Возьмешь лопату, отроешь до земли яму — там, на дне ее, черная, смешанная со снегом, жижица. Обрадованный, бежишь домой: «Мам, я тебе речку откопал!»

Речкой у нас зовут копани, в которых бабы полощут белье. Мать кипятит и стирает наши портки и рубахи дома, а отполаскивать носит километра за два, в Мимишин проулок, где есть копань. У нас не принято возить белье на санках; все липяговские бабы носят его на хлудце. Это жердь такая, метра два длиной, вид коромысла. На оба конца жерди кладут белье, взваливают хлудец на плечо — и несут. Идти далеко; полоскать в проруби холодно, поэтому еще со сретенья мать начинает накапливать белье, в ожидании своей речки, в низах.

И вот — речка! Мать готова тут же бежать в низа. Мне приходится признаться, что копань готова, но в ней нет еще воды. Но проходит день, другой; на дне ямы воды становится все больше и больше. Вот уже снег в лощине набух, потемнел. С часу на час должно «прорвать». А назавтра— прибежишь из школы — матери в избе нет, и хлудца на месте не видно: значит, мать в низах, полощет. Значит, вода пошла! Сумку с книгами, не заходя в избу, бросишь где-нибудь в сенцах, — и бегом — в низа, к бане. И еще сверху, от риги, видишь: тронулась! За баней, между ветлами, росшими вдоль вала и Гремячкой, во всю ширину лога хлещет мутный поток.

Бабы наперегонки бегают туда-сюда с хлудцами: носят белье. Звонко раздается стук вальков. Бабы спешат— надо успеть помыть и переполоскать в даровой воде все, что накопилось за зиму: ребячьи портки и рубахи, мужнины латаные-перелатанные штаны, свои поневы, ряднушки, на которых все спят, половики, занавески… Все самое тяжелое, самое грязное — ожидает талой воды, близкой речки. Бабы спешат еще и потому, что чистая вода идет недолго: день-другой. А потом — как понесут ручьи с полей да с сельских улиц всякую муть — какая уж тогда стирка, в грязной-то воде?

Подсобив матерям управиться со стиркой, мы, кончановские ребятишки, бежим на Липяговку. «Айда на мост — тронулось!» — кричим мы во все горло, созывая ребят других порядков. Липяговка хоть и крохотная речка, но в половодье и на ней хорошо. Станешь на мост и глядишь вниз. Там, внизу, величаво проплывают льдины. У мостовых ряжей они громоздятся друг на дружку, трещат; вода негодует, пенится; она выходит из русла реки, заливая луга и низовские огороды. От ударов льдин дрожат шаткие перильца моста. Если долго глядеть вниз, то кружится голова от этой шальной крутоверти. Мутная вода несет остатки сусличьих нор, ошметья навоза с дорог, вязки соломы с полей, — все это стремительно несется вдаль: из Липяговки — в Теменку, из Теменки — в Чернавку, из Чернавки — в Непрядву, в ту самую Непрядву, на берегу которой собиралось русское ратное войско перед Куликовской битвой… А там — Дон. А еще дальше — море… Стоишь на мосту и думаешь: «Эх, вот хотя бы раз увидеть паводок где-нибудь на настоящей, большой реке! На Дону али на Волге… Вот, наверное, несет там всякой грязищи — со всей-то России!»

2

— Луга в этом году хороши будут! — прервал мои воспоминания Лузянин.

— Да, — отозвался я не сразу. — В тех местах в старину столько сена косили, что за осень вывезти не успевали. Бывало, до самого Николина дня все возят.

— Мы их обновим, подсеем… — не унимался Николай Семенович.

Ему явно хотелось растеребить меня; хотелось, чтобы я вместе с ним порадовался его задумке. А задумка была такая: все распаханные луга по Липяговке — и у Двенадцати родников, и у Подвысокого, и у Буквища — снова обратить на дело.