Липяги. Из записок сельского учителя

Не успел я умыться с дороги, как приковылял Василий Мирошкин. «Эк, как подкосило тебя несчастье!» — подумал я, глядя на Василия.

Перед войной он был в самой силе. Ростом, правда, Василий не выделялся, но хватки и силы в нем — хоть отбавляй. Никто с ним в мужицком деле тягаться не брался: пахать ли, косить ли, ставить ли скирды. Плечистый, расторопный, волосы на голове курчавились.

Он, и придя с войны, хоть и на костылях топал, а все еще молодился. Жена его, уже после возвращения Василия с войны, родила еще одну дочь.

Кажется, будто вчера это было.

А теперь передо мной сидел старик. Лицо Василия исполосовали глубокие морщины, редкие, седые волосы давно не чесаны, в плечах его появилась сутуловатость. Отставив в сторону костыли, он вынул из кармана шубейки сверток, перевязанный бечевкой, и долго возился с ним, развязывая.

— Эх, Ленька, Ленька! — говорил он при этом. — Не послухал отца. Говорил я ему: «Не бери! Застукает тебя Минаев». Накормил ли он нас этими тремя килограммами? А жизнь свою молодую сгубил.

Руки у Василия тряслись. Пришлось помочь ему. Я долго шуршал газетами, пока не развернул сверток. На стол выпали Ленькины медали. Были тут две больших полушки — «За отвагу»; памятные медали за оборону Сталинграда, Одессы, за взятие Берлина. В свертке были бумаги из госпиталей, где описывались Ленькины ранения, большие листы с благодарностями от Верховного Главнокомандующего. Не скрою, я с завистью рассматривал Ленькины боевые реликвии. На память о войне мне не досталось ни одной медалькй. Тихвин, который я освобождал, не такой уж большой город, чтобы в его честь чеканить медали; а иных, из серебра, к сожаленью, не удостоился…

— Вот эту еще бумагу почитай! — указывал мне Василий. — Леньку, оказывается, к ордену представляли, да только ранило его не вовремя. И ордена он так и не получил.

Я посмотрел и эту бумагу, и копию обвинительного заключения, и выписку из приговора.

— Эх жаль, что умер Михаил Иванович Калинин, — грустно проговорил Василий. — Он бы понял мою беду. А теперь, видать, придется писать в приемную. Там разберутся. Пропиши, что отец, мол, как есть инвалидом с войны возвернулся, на костылях ходит. Про семью напиши, что сам осьмой… А в колхозе уж какой год ничего не дают. Вот он, Ленька-то, и решился… Пропиши, там все поймут.

Я взял бумагу и стал писать. Василий, успокоившись, наблюдал за каждым движением моего пера.

— Не торопись, Андрей Васильч, — уговаривал меня сосед. — Красиво пиши, чтобы разобрали сразу, без труда.

Мы сидели с Василием до самой темноты, сочиняя и переписывая. Мать уже засветила лампу, когда мы кончили.

Помнится, я все прописал так, как и просил Василий. Прописал я в Москву про нескладную жизнь Леньки, про то, каким он героем был в войну, как он работал в колхозе, и что никогда он не был вором, а взял эти три кило пшеницы оттого, что бедствовала семья… И так складно, так жалостливо у меня получилось, что Василий прослезился, когда я читал ему вслух. Мне казалось, что после такого письма Леньку должны сразу же освободить. И у Василия в том не оставалось сомнения. Он подписал письмо, вздохнул с облегчением и, собирая со стола Ленькины бумаги, сказал, что завтра утром сам отнесет письмо на станцию.

…Каникулы прошли. Я снова уехал в Рязань. Снова — лекции, споры в общежитии, работа на избирательном участке. Одним словом, на какое-то время из моей головы начисто вылетела история Леньки. Вдруг весной, чуть ли не в конце марта, получаю письмо из дому.

«А еще, сынок, — писала мать, — должна я тебе прописать новость нерадостную. Опосля той жалобы, что ты писал в Москву, Леньке Мирошкину был пересуд. Привозили его опять из тюрьмы в район и вызывали в суд свидетелей. Титок показал, что Ленька много раз воровал. Дали ему теперь семь лет. Василий опосля суда приходил, плакал. Он так говорит, что Андрей во всем виновен — не такую жалобу прописал, оттого и добавили Леньке срок заключения…»

Представьте себе мое состояние! Я готов был сквозь землю провалиться.

Правда, вскоре Василию Мирошкину повезло. Он устроился сторожем на угольный склад при депо. Слил Василий себе домишко из шлака на станции и перебрался туда со своей семьей.

Оттого и стал пустырь рядом с избой Бориса и Химы.

10

Вот почему Минаева на селе боялись, как огня. Даже Серебровский — и тот стал его побаиваться. Первым желанием директора, когда он раскусил характер своего бывшего любимца, — было стремление избавиться от него. Александр Михайлович стал хлопотать в районе, чтобы Минаева перевели в другую школу. Но в районе о том и слышать не хотели!

«Что вы, Александр Михайлович! Минаев — отличный учитель. Это ваша смена…»

Узнав о переговорах Серебровского в районо, Тит Титыч взъерошился. Начал донимать Серебровского своими претензиями. Минаеву показалось, что он мало зарабатывает. Он потребовал увеличения часов. Не получив поддержки в районе, Александр Михайлович согласился— передал Титку все часы по математике, оставив за собой лишь геометрию.

В районо этот приказ директора одобрили.

В учительской теперь никто не разговаривал вслух — говорили шепотом.