Липяги. Из записок сельского учителя

В войну талант Титка-ревизора развернулся вовсю. А что у него был талант по этой части — ни у кого не возникало сомнения. Феноменальный талант! Ведь вот до чего дело доходило: стоит мужику лишь подумать о том, что где-нибудь у дуба крестец удобно лежит (в том смысле удобно, что можно украсть незаметно) — стоит лишь мужику подумать об этом, а Титок — тут как тут, уже слежку установил за этим самым мужиком. Предположим далее, что мужик наш после долгих колебаний все же решил украсть эти тринадцать снопов. Скажем, возвращаясь поздно с поля, где он скирдовал, мужик побросал в телегу снопы и, прикрыв их сверху травой, скошенной им на меже, преспокойненько поехал домой. Он только подъедет к дому, чтобы сбросить украдкой снопы, а там его уже ожидает наш участковый — Саженев…

Я нисколько не преувеличиваю, рассказывая о «способностях» Тита Титыча. Именно так был взят наш сосед Ленька Мирошкин.

Мирошкины жили напротив нас. Их подслеповатая избенка стояла рядом с домом Бориса и Химы — там, где теперь большой пустырь. Они уехали на станцию как раз после того случая, о котором я хочу рассказать. Не одни Мирошкины уехали из-за этого Титка.

Так вот. Ленька старшим был в семье Василия Мирошкина. А ребят-то у Василия много. Все в отца: тихие, послушные. Ленька-то, пожалуй, побойчее своих меньших братьев. Он работал в колхозе шофером. Его сразу же, в первый день войны, с нашей колхозной машиной на фронт взяли. Всякое с Ленькой случалось в годы фронтовые: провизию, боеприпасы на передовую подвозил. Десяток машин сменил; ранен был раз пять. Но чудом выжил, вернулся с войны с руками и с ногами. Их семье вообще повезло: и Ленька вернулся и сам Василий— сапером служил, хоть и без ноги, а еще раньше сына приковылял домой.

Ленька — тот, правда, до самого Берлина дошел. Медалей, медалей-то на груди у него было — не пересчитать! Бабы специально ходили глядеть.

Ленька не рвался никуда из Липягов. Он хотел лишь одного: чтобы снова работать шофером. Но машины в колхозе еще не было, и председатель попросил его поработать пока на косовице. Ленька согласился. Он достал с чердака отцовский крюк, отбил его, закрепил раскачавшиеся грабельки и пошел в поле. Косил он сноровисто: ни одна вязальщица не успевала за ним.

На молотьбе его определили подавальщиком, к барабану. Кто работал на молотилке, тот знает, сколько радости доставляет один вид ворохов зерна. Свежее, пахучее— оно высится пирамидами на черном току. Но радостно видеть это, когда в доме достаток. А когда в доме ни куска хлеба, то радость эта оборачивается горечью.

В короткие минуты отдыха подойдет Ленька к мешкам с пшеницей, подготовленным к отправке на станцию, запустит ладони в зерно и пересыпает с ладони на ладонь. А глаза у него грустные-грустные, словно у принца датского Гамлета, когда он размышлял над тем, «быть или не быть».

Взглянув на Леньку, не трудно было понять, о чем он размышляет. Не о себе он думал, а о меньших своих сестренках и братьях, от которых мать запирала в шкаф четвертушку жомового хлеба. Думал-думал — и решился. Ходит Ленька в коротком шоферском ватнике. Придя на ток, он снимал его и небрежно бросал с краю бурта. Однажды в обед Ленька прилег на ватник, съел картофелины, взятые с собой, и стал незаметно сыпать зерно в карманы куртки. Как раз Тит Титыч пришел молотильщикам газеты почитать — и потому отдыхали более обычного. Придумал Ленька хорошо: никто не заметил его проделки.

Минаев закончил беседу; все встали и снова — к машине. И Ленька встал, оставив куртку лежать там, где она была, с краю вороха. А когда стемнело и молотилку остановили, он взял свой ватник, набросил на плечи и вместе со всеми пошел домой. Дома Ленька первым делом направился в мазанку; достал севалку и высыпал в нее принесенное зерно. Ненароком зашел отец. Увидев, как сын, вывернув карманы, высыпает пшеницу, отец неодобрительно покачал головой:

— Не к добру ты придумал это, Леня. Застукает Минаев — пропадешь зазря.

— Не застукает! — самодовольно ответил Ленька. — Руки у него коротки, у этого тылового головастика…

— Смотри, сын! — сокрушался Василий. — Отвык ты от наших порядков-то.

Ленька был молод, горяч, он не послушался отца своего. И на другой день он проделал ту же операцию. Бояться нечего: Титок глаза от газеты оторвать боится, думал Ленька; мало того, что карманы наполнил, он еще в них дырки проделал, и зерно за подкладку просыпалось. Когда шел домой, то радовался: мол, кило четыре за раз приволоку!

И опять как ни в чем не бывало — он мимо избы да в мазанку. Но только он вошел в мазанку, только присел над севалкой, и уж руку в карман засунул, чтобы пшеницу начать высыпать, — вдруг: человек в дверях. Ленька подумал, что это отец. Оглянулся: в дверях Минаев, а позади его — милиционер.

9

Приезжаю я зимой на каникулы, а мать и говорит:

— Тут Василий Мирошкин кажинный день справляется: не приехал ли ты? Хочет тебя просить, чтобы ты прошенье в Москву написал насчет Леньки. Все думает, может, скостят ему.

— Что: разве был уже суд?

— Был. Еще осенью. Пять лет дали Леньке.