Липяги. Из записок сельского учителя

Не знаю, возами или не возами, — знаю только, что жил он в то время, как говорится, на широкую ногу. Когда я вернулся после ранения домой, то на другой или на третий день Минаев пришел ко мне. Меня его появление несколько удивило: мы не были с ним друзьями. Правда, он дружил когда-то с Федором, но Федька на фронте, и вообще все ребята на фронте, — и мы с Титком сразу стали на «ты», и все такое. Тит Титыч пригласил меня на вечеринку.

— Тут у одной учительницы день рождения, — сказал он. — Приходи. Не пожалеешь. Будут девушки — т и все такое…

На его приглашение я ответил неопределенно. Но на всякий случай спросил, куда и к каким часам прийти. Он сказал. Прийти надо было к Аниске Софроновой, на Хутора. Когда Тит Титыч ушел, я спросил у матери, почему к Аниске надо идти? Мать объяснила мне, что у Аниски Софроновой квартируют молодые учительницы, и за одной из них Минаев ухаживает.

— Сходи, сходи, — просила мать. — А то Тит Титыч обидится: подумает, что не уважаешь его.

Пошел я.

Прихожу — стол накрыт по-праздничному, все равно как на той свадьбе, где молодая Чебухайка от объедения чуть было душу богу не отдала. И сало, и курники, и вина разные.

Тит Титыч тут уже. В черном костюме, при галстуке; рубаха на нем белая, шелковая; а «скороходовские» штиблеты при каждом его шаге важно поскрипывают. Познакомил он меня с девушками; ну, как всегда — сначала тары-бары, а потом пошли к столу. Тит Титыч протиснулся в «вышний угол». Рядом с ним села одна из девушек, видимо, невеста его, виновница торжества.

Ее звали Капа. Капитолина.

Я сразу запомнил ее имя, лишь только Минаев познакомил нас. Запомнил потому, во-первых, что имя это было необычно, и во-вторых, потому, что девушка выделялась среди подруг. Капа была девушка здоровенная, грудастая; лицо — румяное, округлое. В избе к тому же жарко, и Капа зарделась вся, как кумачовое полотнище. И Титу Титычу тоже жарко. Он снял пиджак и повесил его на гвоздь, рядом с божницей. На рукавах шелковой сорочки — голубые резинки, чтобы рукава не свисали более положенного. Запонки на манжетах из дорогого камня, малахита.

Поглядел я на убранство Тита Титыча, и стало мне не по себе. Старшина госпиталя при выписке нарядил меня во все, бывшее в изрядном употреблении, и теперь я стыдился своего одеяния.

— Ну-с! — Минаев поднялся из-за стола, осмотрелся. Судя по всему, Титу Титычу, как и на уроке, хотелось разыграть «действо», но, оглядевшись, передумал. — Ну-с, начнем!..

Минаев взял бутылку с вином, но Капа подсказала:

— Имениннице можно и покрепче!

— Вот это по мне! — обрадовался Тит Титыч. Он отставил вино и протянул руку за бутылкой с «первачом». Взяв поллитровку, Минаев плеснул самогон в блюдце и чиркнул спичкой. Тотчас же самогон вспыхнул фиолетово-розовым пламенем. Подрагивая, пламя затрепетало, заметалось по всему блюдцу. — Как видишь, Андрей, — обратился ко мне Тит Титыч, — напиток не хуже патентованной смирновской… — И довольный произведенным эффектом, он наполнил самогоном стаканы.

Девушки разом закричали тосты; мы чокнулись и выпили за здоровье Капы.

Тит Титыч опорожнил стакан одним духом. Выпив, он крякнул от удовольствия и принялся за закуску. Ел он жадно, с отменным аппетитом. Лишь слышалось чавканье его губ и похрустывание куриных костей. Глаза у Титка заблестели, на морщинистом лбу выступила испарина. Вытирая пот рушником, он продолжал налегать на еду.

— А еще фронтовик! — сказал Тит Титыч, заметив, что у меня не все выпито. — Давай еще по одной перед горячим.

Капа сбегала на кухню и принесла сковороду яичницы. Ну и сковорода, удивился я. Целый противень. Десятка два яиц, а меж ними — ровные ломтики свиного сала. Увидел я этот противень, и всякий аппетит у меня пропал: вспомнилось мне, как в день моего приезда домой мать обегала всех соседей, чтобы раздобыть десяток яиц. Сижу, гляжу на глазунью, а притронуться к ней не могу.

— Вы что ж это, гость наш дорогой, так плохо кушаете? — обращается ко мне Капа. — Девушки, ухаживайте за солдатом» Он в окопах-то совсем, видать, отвык от общества.

Девушки начинают неумело ухаживать за мной. Их ухаживания еще больше злят меня, «За каким лешим ты поперся сюда?» — ругаю себя.

Теперь не помню уж, как я досидел в тот раз до конца. Вернее, до конца я так и не досидел. Лишь только Капа вылезла из-за стола и завела патефон, я сказал, что не танцую, распрощался и вышел.

От вольготной жизни Титок заметно поправился, окреп. И куда подевалась его давнишняя сутуловатость? Плечи у него пораздвинулись, и будто брюшко у него появилось, и прыщи с лица сошли. Он справил себе добротное драповое пальто со смушковым воротником, шапку из того же меха; катанки на нем белые, чесаные; ходит по селу — важный и недоступный, как и подобает председателю ревизионной комиссии.