Лис

Родители на даче, вся квартира в его распоряжении, думал: если не разрешат встречу в универе, позовет всех к себе. Даже хотелось, чтобы так вышло. Но руководитель договорился, и аудитория с шести вечера в их распоряжении. Двадцать седьмая расположена рядом с переходом из одного корпуса в другой, ни с какими другими не граничит, хоть закричись – никому не помешаешь.

В четыре зарядил теплый дождь. От нагретого за день асфальта сквозь прочерки капель поднимались клочковатые призраки пара. Чехол гитары вымок, но сам инструмент не пострадал. Двадцать седьмая аудитория оказалась пуста. Окна открыты, на подоконниках блестят лужицы дождевой воды.

Валера-Байярд не стал включать свет, снял отсыревший чехол, стал настраивать гитару. В пустой комнате рядом с дождем каждый звук казался драгоценным произведением искусства. Дверь открылась, яркий электрический свет проема ореолом обвел глыбу силуэта. Вошел Алексей Корзухин. В бороде, в длинных волосах, забранных в хвост, искрились капли.

– Что же, будем петь одинокие песни, – сказал он, обводя взглядом пустую аудиторию. – Как коростели.

– Леш, ты же знаешь, юристы – основные долбо…бы.

Румяный бородач походил то ли на молодого попа, то ли на воина времен Андрея Боголюбского. По непонятной для Валеры причине отсутствие публики его не смущало:

– Коростель брачные песни поет для кого? Он ведь пару свою не видит. Да и песня у него дурная – будто кто расческой край стола пилит. Но раз обитают коростели на свете – значит, принцип работает.

Неспешными движениями, казавшимися ритуалом, Корзухин снял чехол и вынул инструмент. Застежка чехла, вскользь коснувшись деки, высекла из глубины восхитительный отголосок аккорда. Это была гитара «Пруденсио Саез», вероятно, самый дорогой предмет, принадлежавший Корзухину. Он тронул струны, подтянул «ре», потом поднял и приспустил «соль». И сразу, ничего не объявляя, зарокотал проигрыш. Казалось, дождь в открытом окне, отщелкивающий каплями на подоконнике, изменил темп:

Багровый прут, каленый луч
из горна, разъярясь,
во мраки студенистых туч
вонзается, светясь,
и клочья пены ледяной,
и брызжущий туман
несутся дикою толпой,
не замечая ран.

Чистый, напряженный голос шагал по нотам, точно по логическим доводам, доказывая не только уму, но и телу истинность пропетого. Байярд слушал Корзухина и думал, что древнерусский облик певца тоже добавляет песне правды.

Быть может,
наша тишина —
гори закат, гори! —
есть потаенная струна
мятущейся зари:

смертельный звон ее монет

купил под вечер мне
ту тишину, которой нет
ни в тучах, ни в огне.

Песня кончилась, тишина в двадцать седьмой изменилась. Глядя куда-то под ноги, Корзухин опять запел. Байярд кивал в такт – то ли песне, то ли своей крови, которая подчинялась теперь корзухинскому голосу.

Как холодны спины от чистой лазури,
а лица сияют пространно и тяжко:
сминаясь и тратя все то, что не важно,
идут Облака над землею понурой,

и я, наблюдающий Их продвиженье,

Их вечную смену и легкую гибель,
Их рваные космы, Их плавности прибыль,
я ведаю цену их сну и скольженью.

Дверь приоткрылась, щель света пробила полумрак. Отблеск зажег вишневую гитарную обечайку. Песня переходила к побочной теме, и тут заглядывавших кто-то подтолкнул сзади, дверь распахнулась, и с криками «Привет!», «А че без нас начали!» в аудиторию ввалилась стайка студентов. Корзухин остановился, поднял голову, улыбнулся. Поднялся, сказал, что ему пора. «Погоди!», «Байярд, скажи человеку», «Не лезь в бутылку», «Странный какой». Но тот спокойно одел гитару в чехол, раскланялся и вышел. Понятно было, что он уходит не от обиды, не убегает от незнакомых, чужих людей. Какая-то неведомая сила несла его к таким словам, к таким гармониям и не давала усидеть на месте. Валера Байярд с горечью подумал, что Леша, – великий Корзухин! – тащился через весь город, чтобы спеть ему одному три песни – красивые, былинные, тоскливые – и уйти без восхищений, без аплодисментов, без новых знакомств.

– Вы что, ослы, не могли дождаться конца песни? – раздраженно сказал он, глядя на сияющих Чадова и Чивилева.

– Валера! Как же мы рады тебя видеть!