Лис Севера. Большая стратегия Владимира Путина

И еще об одной стороне концепции «суверенной демократии» я хочу здесь сказать, так как этой стороной она, во-первых, связана исторически и идеологически с той традицией русской мысли, которая, как я пытаюсь показать в этой лекции, является предшественницей не только для идеологии В. В. Путина и его партии, но и для нынешней политической системы в целом, а во-вторых — придает указанной идеологии ту глубину и задает тот горизонт, который позволяет воодушевлять сторонников. Делает эту идеологию способной порождать «идеи-страсти», о которых неоднократно писал П. Струве[166]. Под идеями-страстями Струве понимает глубинные духовные факторы интеграции, то есть такие смыслы, которые признаются ценными всей нацией или по крайней мере ее большинством. В этих смыслах имманентно присутствует духовное наследие — та самая культурная традиция (матрица), которая определяет политические замыслы и политические действия. Уже после революции, в эмиграции, обращаясь к активной ее части, Струве пишет о том, что для возрождения России нужны не программы, а идеи, «и идеи такие, которые суть чувства, превратившиеся в мысли, и мысли, ставшие чувствами»[167]. Эти идеи-страсти как раз и смогут стать основой для достижения той степени «единомыслия и единочувствия», которые приведут к основной цели. «Что есть основная цель национально-патриотического объединения и сотрудничества? Действие и единство в действии»[168]. А для этого «России нужна сильная власть, которая как-то должна действовать в согласии с желаниями и чаяниями народа»[169]. Именно это и произошло с приходом к власти Путина. Как я уже писал, образ будущей России Путина совпал с образом будущей России большинства нации. И здесь в отношении самого этого образа мы возвращаемся к «суверенной демократии», которая, по словам автора, «интерпретирует курс президента Путина».

Я думаю, нет смысла доказывать, что концепция суверенной демократии имеет как внутреннюю, так и внешнюю направленность. Эта направленность заложена в самом термине. Причем векторы не просто сочетаемы, а являются взаимообусловленными. Понятно, что на внутреннем периметре «демократия» означает, помимо институциональной обустроенности, так или иначе понимаемую либерализацию, то есть как минимум соблюдение тех демократических стандартов, которые прописаны в Конституции. А как максимум демократия призвана обеспечить в России свободу как частного лица, так и самой российской нации. Что касается внешнего периметра, то тут все не так очевидно. Дело в том, что отстаивание суверенитета в глобализирующемся мире предполагает не пассивную, а вполне активную позицию[170]. Сурков писал о том, что России в этом ключе предстоит «испытать на себе и обратить в свою пользу мощь глобализации»[171]. Именно поэтому одной из самых ярких манифестаций концепции суверенной демократии я считаю Мюнхенскую речь Путина. А демонстрацией концепции в действии — «принуждение к миру» Грузии в августе 2008 года. Таким образом, суверенная демократия — это на первый взгляд опять-таки противоречивое сочетание твердости (вовне) и мягкости (внутри страны)[172], непримиримости и готовности к согласию.

Здесь концепция «суверенной демократии» совсем не странным образом, как я уже неоднократно показывал до этого, пересекается с теми разработками русских политических мыслителей, которые думали о будущем России в революционные и пореволюционные годы. Я уже приводил лозунг Петра Струве для будущей (нашей!) России: «Новая жизнь и старая мощь!» Однако за этим лозунгом, если рассматривать его в рамках концепции «суверенной демократии», стоят другие, более глубокие основания, которые, как мне кажется, могут существенно дополнить наше понимание указанной концепции и самого замысла Суркова как интерпретатора политического курса и политической философии Путина.