Лиса. Личные хроники русской смуты

Саша был прав. Земля принадлежит тому, кто поливает её своим потом и хоронит в ней своих близких. Пролитый пот, конечно же, всего лишь сезонная привязка, зато дорогие сердцу усопшие — вечная. Поэтому, когда с лица земли стирают их могилы, то земля становится чужой. Человек — существо с памятью, значит, должен проявлять уважение к чужой памяти. Нет такого уважения — нет человека. Есть лишь новоявленные пропитанные чванством господа… Впрочем, называть господами тех, кому плевать на чужие чувства и память, а, значит, и на тех, кто этой памятью живёт, опрометчиво. Это, скорее, господствующий вид.

В России третий раз за неполные сто лет менялось государственное устройство. Каждый раз это вовлекало в орбиту чудовищных потрясений миллионы человеческих судеб, оборачивалось трагедиями и в самой России, и на её национальных окраинах. Но каждый раз именно она становилась второй родиной тем, по чьим семьям прошёл нож межнационального разделения, кому больше некуда было бежать.

В начале 90-х те, кому некуда стало деться, опять побежали в Россию…

Очередная, никому не нужная революция набирала обороты.

— У нас тоже безвыходное положение?.. — спросила Лиса и чутко замерла, ожидая ответа, чувствуя, как невольно сбойнуло сердце. Саше она доверяла как никому.

— Не знаю, Лисичка… — ответил Саша. — Думаю, это зависит и от нас. От того, что и как мы делаем, — и взглянул строго и требовательно. — А теперь скажи, Лиса моя хорошая, как, после того как не говорящая по-русски цыганка, не раздумывая, спасла нашего сына, как ты можешь не отдать этот долг всеми брошенной полукровке? Ты понимаешь, что ей больше не на кого надеяться? Тебе не стыдно?

От Сашиных слов настроение у Лисы окончательно испортилось.

А ещё ей показалось, что под гнётом так и не отпустившего напряжения что-то внутри неё надломилась. Может быть, душа.

Надломилась и рассыпалась, словно упавшая на пол ёлочная игрушка.

«Это всё жёлтый тюльпан…» — вспомнила она.

* * *

Пауза.

Длинная пауза…

Саша уходил, а она напряжённо смотрела вслед. Смотрела и не могла избавиться от ощущения, что с каждой секундой расстояние между ними увеличивается даже не в метрах, а в днях и в годах… Словно услышав её мысли, Саша вдруг на полушаге остановился, обернулся и махнул рукой… Сверху вниз. Резко, словно командовал невидимым орудийным расчётом.

«Не хочет, чтобы я его провожала…» — поняла Лиса, вспомнив, что Саша не любит, когда на него, уходящего, смотрят из окна. Смущается, чувствует себя неловко… Объяснение увиденного имелось, но в простом взмахе его руки Лисе почему-то привиделся ещё один тревожный знак. Показалось, что именно так прощаются, когда уже не суждено встретиться.

Какое-то время она ещё стояла у окна, не представляя, что ей делать с собой и своими непонятными предчувствиями. Потом, уже в койке, почти на грани сна, перебирая впечатления прошедшего дня, Лиса вдруг поняла, что теперь есть два Баку. Один — её родной город до январских событий, где любому, не зависимо от того, кто он и какой национальности, жилось спокойно и уютно. И второй Баку, после чёрного января, в котором человек человеку — волк, если он не азербайджанец. Старшее поколение коренных жителей ещё держалось, но доведённые до истерии молодчики, окончательно запутавшись в то и дело меняющихся приоритетах и ориентирах, стали непредсказуемы. Встретив на своём пути чужака, они как будто с ума сходили. Сейчас их хлещущая через край агрессия направлена на армян, но завтра — когда тех изгонят или перебьют — примутся за русских или ещё за кого-нибудь, кто не сумеет дать отпор. Хлебнувшему вседозволенности обывателю, независимо от его национальности, интереснее и проще бороться с мнимыми врагами, под шумок захватывая жильё попавших в опалу соседей и растаскивая их имущество, чем, свернув шею тем, кто манипулирует им и его фобиями, самостоятельно зарабатывать вожделенные жизненные блага.