Лишь

Перекинув ногу через перила, он ставит потертую кожаную туфлю на бетонный карниз. Всего пять футов до узкого окна. Только и нужно, что выставить руку и дотянуться до открытой створки. До соседнего выступа – один малюсенький прыжок. И вот он стоит на карнизе, вжавшись в стену, и желтая краска крошится ему на рубашку, и одобрительно щебечет птичий хор. Над крышами восходит берлинское солнце, принося с собой запах хлеба и выхлопных газов. «Сегодня утром в Берлине покончил с собой Артур Лишь, мелкий американский романист, известный в основном благодаря связи с писателями и художниками школы Русской реки, в особенности с поэтом Робертом Браунберном, – напишут в пресс-релизе «Пегасуса». – Ему было пятьдесят лет».

Кто увидит, как наш мистер профессор повис на карнизе четвертого этажа? Как он переставляет ноги, перебирает руками, подвигаясь к кухонному окну? Как титаническим усилием подтягивается на решетке, доходящей до середины окна, перелезает через нее и в облаке пыли проваливается во мрак комнаты? Разве что молодая мать из квартиры напротив, которая гуляет по детской за руку с малышом. Сцена из комедийного фильма. Она знает, что это не вор; это просто какой-то американец.

Сказать, что Лишь – педагог, – это все равно что назвать Мелвилла таможенником. Но Мелвилл и правда одно время служил на таможне. А Лишь одно время занимал должность именного профессора[59] у Роберта в университете. Не имея педагогического образования – если не считать пьяных, овеянных сигаретным дымом посиделок с Робертом и компанией, где все что-то горланили, кого-то высмеивали и вечно играли со словами, – за кафедрой он чувствует себя неуютно и вместо того, чтобы читать лекции, воссоздает со студентами те утраченные деньки. Памятуя, как почтенные мужи пили виски и кромсали «Нортоновскую антологию поэзии», он разрезает пассаж из «Лолиты» на части и предоставляет молодым докторантам собрать его по-своему. В их коллажах дьявольски-хитрый Гумберт Гумберт превращается в старика с помутившимся рассудком, который мирно смешивает коктейли и, уклоняясь от конфронтации с Шарлоттой Гейз, вновь отправляется за льдом. Лишь дает им отрывок из Джойса и бутылочку замазки – и Молли Блум просто говорит «Да». Он просит их придумать убедительное первое предложение для книги, которую они не читали (что сложно уже потому, что эти усердные студенты читали все), и они пишут леденящий кровь зачин для «Волн» Вирджинии Вулф: «Я заплыла так далеко, что не слышала криков спасателей: “Акула! Акула!”»

Хотя в программе курса нет ни вампиров, ни монстров Франкенштейна, студенты его обожают. Они с детского сада не держали в руках ножницы и клей. Их никогда не просили переводить по кругу фразу из Карсон Маккаллерс («В городе было двое немых, они всегда ходили вместе»[60]) на немецкий (In der Stadt gab es zwei Stumme, und sie waren immer zusammen), а потом обратно на английский, и так до тех пор, пока не получится полная белиберда: «В баре были вместе две картофелины, и от них жди беды». Для юных тружеников это настоящие каникулы. Учатся ли они чему-нибудь на уроках Артура Лишь? Едва ли. Зато он заново пробуждает в них любовь к языку, которая с годами, подобно супружескому сексу, изрядно поблекла. И попутно сам завоевывает их любовь.

В Берлине Лишь отпускает бороду. Все вопросы – к одному молодому человеку с надвигающейся свадьбой. Ну, или к новой пассии нашего героя: Бастьяну.

Кто бы мог подумать, что они сойдутся? Уж точно не Лишь. Ведь они совсем друг другу не подходят. Бастьян молод, тщеславен и заносчив, к литературе и искусству относится не только без интереса, но даже с некоторым презрением; зато он заядлый спортивный фанат, и поражения Германии вгоняют его в такую депрессию, какой не видели со времен Веймарской республики. При том, разумеется, что Бастьян не немец; он баварец. Лишь не в силах этого понять. Для него Германия – это и есть баварские ледерхозен[61] и пивные фестивали Мюнхена, а вовсе не граффити Берлина. Но Бастьян страшно гордится своими корнями. Об этом возвещают картинки и надписи на его футболках, которые – в сочетании со светлыми джинсами и легкой курткой – и составляют его обычный гардероб. Со словами он обращается безыскусно, бесстрастно, бесцеремонно. Что, как вскоре убедится Лишь, не мешает ему быть на удивление чувствительным.