Лишь

Бастьян заводит привычку наведываться к Лишь по несколько раз в неделю. Поджидает его у дома в своей легкой курточке, джинсах и неоновой футболке. Зачем ему сдался наш мистер профессор? Он не говорит. Он просто прижимает Лишь к стенке, едва переступив порог квартиры, и шепчет вольную интерпретацию таблички на КПП «Чарли»: «Въезжаю в американский сектор…»[62] Иногда они до утра не выходят из дома, и Лишь приходится готовить ужин из того, что есть: яиц, бекона и грецких орехов. Однажды вечером, на исходе второй недели Wintersitzung, когда они вместе смотрят любимое шоу Бастьяна Schwiegertochter gesucht[63], где сельские кумушки ищут пару для своих сыновей, молодой человек засыпает в обнимку с Лишь, уткнувшись носом ему в ухо.

В полночь его бросает в жар.

Как странно ухаживать за чужим человеком. В болезни самоуверенный Бастьян превращается в беспомощное дитя; то его знобит, и его надо закутать, то его лихорадит, и его надо раскрыть (в квартире имеется градусник, но, увы, европейский, с непонятной шкалой Цельсия); потом ему нужны продукты, о которых Лишь в жизни не слышал, и старинные (вероятно, выдуманные в бреду) баварские примочки и снадобья вроде горячего Rosenkohl-Saft (сока брюссельской капусты). Хотя Лишь всегда слыл неважной сиделкой (по выражению Роберта, бросал слабых на произвол судьбы), при взгляде на бедного мальчика у него разрывается сердце. Ни Mami, ни Papi. Лишь гонит воспоминание о другом больном в другой европейской постели. Как давно это было? Он садится на велосипед и объезжает Вильмерсдорф в поисках какого-нибудь спасительного средства. А возвращается, как это всегда бывает в Европе, с пакетиком порошка, который нужно развести в воде. Микстура пахнет скверно, и Бастьян отказывается ее пить. Тогда Лишь включает Schwiegertochter gesucht и велит ему делать глоток каждый раз, когда голубки снимают очки, чтобы поцеловаться. Бастьян пьет, глядя на Лишь охристыми, как желуди, глазами. К утру жар спадает.

– Знаешь, как тебя зовут мои друзья? – спрашивает Бастьян из комка простыней с узором из плюща. Комнату заливает бледный свет. Бастьян снова стал собой: румяные щеки, бодрая улыбка. Только растрепанные волосы словно бы еще не проснулись, как кошка, свернувшаяся на подушке.

– Мистер профессор, – говорит Лишь, вытираясь после душа.

– Нет, это я тебя так называю. Они зовут тебя Питером Пэном.

Лишь, по своему обыкновению, смеется задом наперед: «АХ-ах-ах».

Бастьян берет кофе с прикроватной тумбочки. Окна открыты, ветер играет дешевыми белыми занавесками; над липами растянулось серое с темными кляксами небо.

– «Как поживает Питер Пэн?» – спрашивают они у меня.

Лишь хмурится и подходит к гардеробу. В зеркале мелькает его отражение: раскрасневшееся лицо, белое туловище. Статуя с чужой головой.

– Расскажи мне, зачем меня этим зовут.

– Знаешь, твой немецкий никуда не годится, – говорит Бастьян.

– Неправда. Он не идеальный, возможно, – говорит Лишь, – зато он взволнованный.

Молодой человек садится в постели и беззастенчиво смеется. Бронзовая кожа, слегка обгоревшие после солярия плечи и щеки.

– Видишь, я понятия не имею, о чем ты. Что значит «взволнованный»?

– Ну, взволнованный, – объясняет Лишь, надевая трусы. – Вдохновенный.

– То есть как у ребенка. Ты выглядишь и ведешь себя очень молодо. – Бастьян хватает Лишь за руку и притягивает к себе. – Может быть, ты так и не вырос?

Что ж, может быть. Лишь познал и радости юности – восторги, волнения, темноту клубов, где можно затеряться с таблеткой, с бутылкой, с незнакомцем, – и (за компанию с Робертом и его друзьями) прелести старости – комфорт и покой, красоту и хороший вкус, старых приятелей и старые истории, вино и виски и закаты над водой. Всю жизнь он перемежал первое и второе. Молодость, какая была у него самого, когда каждый день со стыдом полощешь единственную хорошую рубашку и надеваешь единственную хорошую улыбку, отправляясь навстречу всему новому: новым наслаждениям, новым знакомствам, новым граням себя самого. И старость, как у Роберта, когда так же придирчиво выбираешь пороки, как галстуки в парижском бутике, когда спишь на солнце после обеда, а позже, вставая с кресла, слышишь поступь смерти. Город юности, страна старости. Где-то на границе между ними и обретается Лишь. Но, похоже, он и там не освоился.

– По-моему, тебе стоит отпустить бороду, – воркует молодой баварец. – По-моему, тебе очень пойдет.

И Лишь отпускает бороду.

Теперь необходимо упомянуть один факт: в постели Артур Лишь далеко не на высоте.

При виде Бастьяна, который стоит вечерами под лишьнианскими окнами и ждет, когда его пустят наверх, логично предположить, что его приводит туда секс. Но это не совсем так. Рассказчик готов подтвердить, что Артур Лишь – чисто технически – неумелый любовник.