Лишь

У Лишь звонит телефон, но ему не до этого: он уже ступил на борт самолета и кивает блондину с крючковатым носом, который приветствует его, как это заведено, на языке не пассажира, и не стюардов, и не аэропорта, а на языке самолета («Buonasera», ибо авиалиния итальянская), вот он спотычливо пробирается между кресел, помогает крошечной женщине убрать гигантскую сумку на верхнюю полку, занимает свое излюбленное место: справа у окна, в последнем ряду. Никаких брыкающихся детей сзади. Тюремная подушка, тюремное одеяло. Он стаскивает тугие французские туфли и задвигает под сиденье. За окном: ночной Шарль де Голль, блуждающие огни[94] и люди со светящимися жезлами. Он закрывает шторку, а после – глаза. Его сосед плюхается в кресло и говорит с кем-то по-итальянски, и он почти его понимает. Мимолетное воспоминание о бассейне на гольф-курорте. О фальшивом докторе Пишь. О настоящих крышах Парижа и ванили.

– …Пожаловать на рейс Париж – Марракеш…

Дымоходы смахивали на цветочные горшки.

Снова звонят, на этот раз с неизвестного номера, но мы уже не узнаем зачем, потому что звонящий не оставил сообщения, а тот, кому он звонил, уже парит в тягучей дреме высоко над Европой, всего в семи днях от своего пятидесятилетия: и на этот раз он в Марокко попадет.

Лишь в Марокко

Что любит верблюдица? Я бы сказал, ничего на свете. Ни песок, который скребет ее бока, ни солнце, которое припекает ее сверху, ни воду, которую она пьет, как истая трезвенница. Ни сидеть, хлопая ресницами, как старлетка. Ни вставать, со стонами гнева и возмущения разгибая ноги-веточки. Ни своих собратьев, на которых она взирает с презрением богатой наследницы, вынужденной лететь эконом-классом. Ни людей, которые ее поработили. Ни океаническое однообразие дюн. Ни безвкусную траву, которую она жует, жует, жует в угрюмой борьбе за выживание. Ни адский день. Ни райскую ночь. Ни закат. Ни рассвет. Ни солнце, ни месяц, ни звезды. Ни тем более увесистого американца, несмотря на пару лишних фунтов сохранившего недурную для своих лет фигуру, высокого, качающегося из стороны в сторону, пока она бесцельно везет его, этого человека, этого Артура Лишь, через Сахару.

Впереди: проводник по имени Мохаммед в длинной белой джеллабе[95] и синем тюрбане; Мохаммед ведет ее под уздцы. Сзади: остальные восемь верблюдов из их каравана. На тур с ночевкой в пустыне подписались девять человек, однако из девяти верблюдов заняты только четыре; после отъезда из Марракеша они потеряли уже пятерых туристов. Скоро потеряют еще одного.

Сверху: Артур Лишь, также в синем тюрбане; он любуется дюнами, на чьих гребнях кружат маленькие песчаные вихри, наслаждается бирюзово-золотой палитрой заката и радуется, что в день рождения хотя бы не будет один.

За пару дней до этого: продрав глаза, Артур Лишь обнаруживает, что приземлился в Африке. Все еще потрескивая от шампанского, прикосновений Хавьера и весьма неудобного места у окна, он плетется под небом цвета индиго на паспортный контроль, где его ждет очередь, выходящая за грани разумного. Французы, столь степенные у себя на родине, ступив на землю бывшей колонии, разом посходили с ума; так мы теряем рассудок при виде бывшего возлюбленного, с которым плохо обошлись; игнорируя очередь, они снимают ленты между аккуратно расставленными стойками и воинственной толпой идут на Марракеш. Марокканские таможенники в зеленой с красным униформе коктейльных оливок невозмутимо проверяют и штампуют паспорта; похоже, они такое видят каждый день. Когда мимо Лишь грубо проталкивается француженка, с его губ невольно срывается: «Мадам! Мадам!» Она с гримасой пожимает плечами (мол, c’est la vie![96]), продолжая двигаться вперед. Может, началось какое-то вторжение? Или это последний рейс из Франции? Если так: где же Ингрид Бергман?[97]

Пока он топчется в толпе прибывших (хотя там одни европейцы, он среди них самый высокий), его все больше охватывает паника.

Он мог бы остаться в Париже или хотя бы задержаться там еще на денек (получив еще шестьсот евро); он мог бы променять это глупое приключение на другое, и того глупее. «Артур Лишь должен был отправиться в Марокко, но повстречал в Париже испанца, и с тех пор его никто больше не видел!» – передадут Фредди. Но если об Артуре Лишь что-то и можно сказать с определенностью, так это то, что он всегда следует плану. Поэтому он здесь. И он хотя бы не будет один.

– Артур! Решил отпустить бороду? – Зал прибытия. Его старый друг, неунывающий Льюис Делакруа. Длинные волосы цвета потускневшего серебра, на подбородке – жесткая белая щетина; одет с иголочки в лен и хлопок серых тонов; на полном лице – плодородная дельта капилляров; Льюису без малого шестьдесят, и Артуру Лишь до него еще далеко.

Лишь нервно улыбается и проводит по бороде рукой.

– Мне захотелось… чего-то новенького.