Лишняя Принцесса (СИ)

  Первой почувствовала собака. Она проснулась, поднялась, гавкнула, потом нерешительно завиляла хвостом. Воробьи, гнездившиеся на выступах здания Исторического музея, вдруг разом загалдели и поднялись. Менты у машины встрепенулись и обернулись на площадь. От Василия Блаженного через площадь побежали трое штатских, крича на ходу в рации и вытаскивая пистолеты. Менты пытались завести машину, но она не подавала признаков жизни, тогда они тоже побежали на площадь. Солдаты у Мавзолея разинули рты, туристы взволнованно переговаривались, бомжи испуганно крестились. Отовсюду сбегались люди в форме и в штатском, от Александровского сада на рысях скакал конный патруль, где-то завывали, приближаясь, сирены, а в Казанской перестали служить и высыпали все на паперть.

  - Что случилось? Что?

  - Да вон, не видишь!

  - Где?

  - Вон там!

  - А-а!

  - О-о!

  - 16-й, 16-й как слышишь меня? Что там у вас?

  - Идет, идет!

  - Справа заходи, справа!

  Стоящие на паперти запели в голос: "Господи, помилуй!" Перестали служить и в Иверской, молодой священник, путаясь в полах рясы, сунулся было в Воскресенские ворота, но отпрянул и стоял, прижавшись к стене, пока сквозь ворота не прошел, виясь и витая, сияющий вихрь, ожегший его неземным огнем.

  Царь Николай, белый как полотно, замер в оцепенении, не чувствуя, что догоревшая сигарета жжет ему пальцы. Усы и борода его стояли дыбом. Иосиф, наоборот, покраснел нездоровой апоплексической краснотой и рвал непослушной рукой тугой воротник. Ильич все моргал, силясь разглядеть, что же это приближается от Воскресенских, свет слепил глаза, набегали слезы, он моргал, и никак, никак не мог разглядеть...

  Бомжик Валера, присевший на парапет памятника Жукову, уныло рассматривал саднящую болячку на ноге, когда невесомая длань легла на его голову. Он поднял глаза. Сияющий луч озарил его, осветил одичавшую душу и согрел теплом Любви, ведомой ему когда-то, но потерянной, как казалось, навсегда - после того страшного удара бутылкой по голове, который лишил его остатков и без того слабого рассудка...

  - Уходит, уходит, скорей!

  - Куда? На Тверскую? Куда?!

  - Ты успел снять, успел? Мать твою...

  - Где он? Где?!

  Погоня удалялась. Все замершие было фигуры постепенно пришли в движение, медленно стягиваясь к Жукову, где соляным столбом стоял Валера.

  - Посмотри, посмотри - болячек-то нету!

  - И правда!

  - Ну почему именно этому уроду? Почему?!

  - Так ты успел снять-то или нет?

  - Твою мать!

  Валера смотрел на окруживших его людей светлым детским взглядом и улыбался. А чуть поодаль Ильич с Николаем безуспешно пытались привести в чувство лежащего на асфальте Иосифа.

  - Похоже, все...

  - Что все?

  - Да Иосиф-то...

  - Что?

  - Помер.

  (2006-2009)

  Чёрный

  И стало темно и тихо. Я умерла.

  Пол Гэллико. Томасина

  Последнее, что помню - стужа. Ледяная тьма, проникающая до мозга костей -замерзает дыхание и сердце становится осколком льда, таким острым, что режет насквозь мою плоть. Стужа - последнее, что помню. Так завершилась моя седьмая жизнь.

  Первое, что помню - тепло. Тепло проникает снаружи сквозь мех, кожу и мускулы - в кровь, в мозг костей, в сердце. В душу. Я еще не могу открыть глаз и не чувствую запахов, но я знаю, что жив. Так начинается моя восьмая жизнь.

  Она промывает мне глаза и нос, помогая дышать и видеть, она поит меня теплым молоком из ложечки, она гладит мою свалявшуюся шерсть - и я мурлычу из последних сил. Она спасла меня. Она прогнала стужу, дала мне тепло. Моя восьмая жизнь принадлежит Ей.

  "Чё-орный! Чё-орный!" - говорит Она, гладя меня по голове. Чорный - это я. У меня черная шерсть. Совсем черная, везде черная, даже подушечки лап - и те черные. Только один белый волос есть у меня - на груди. Белая искорка. "Бедный ты мой! - говорит Она. - Кожа да кости. Да еще одноглазый!" Я такой, да. Я не помню, где потерял один глаз. Это было в прежней жизни.

  Она кормит меня, и гладит мою черную шерсть, и чешет за ушами, и гладит по носу - а я скашиваю свой единственный глаз - кстати, он зеленый, если вам интересно. Вместо второго - мутное бельмо. И зуд в голове. Я могу только благодарить - что я и делаю: обтираю Ее ноги своими боками, бодаю лбом, обметаю хвостом, смотрю с обожанием и мурлычу и мурлычу, и мурлычу... И мурлычу.

  Потом Она приносит большую черную сумку. "Мы поедем домой, - говорит Она. Тут тебе больше нельзя, начальник ругается". Я согласен. Я на все согласен ради Нее. Я залезаю в большую черную сумку, и мы едем домой. Сначала мы едем по лестнице, потом по улице, потом в машине, потом в лифте. Мне интересно. И совсем не страшно - ведь я же с Ней. "Вот мы и дома!" - говорит Она. Я вылезаю из большой черной сумки и иду осматривать дом. Мне нравится. Много интересного. Много куда можно залезть. Много запахов. Это мой дом.

  Она не хочет, чтобы я спал у нее в кровати. Она хочет, чтобы я спал на кухне в кресле. Ладно. Это мое кресло. Пусть.