Лишние дни

— Не все.

— А ты скажи: какая не про бухло?

— Ну-у-у… «Маленькая девочка», например. Не про бухло.

— Я тоже лежал в окровавленной ванной и молча вкушал дым марихуаны? Согласен?

— Согласен.

— Марихуана — это тоже бухло.

— А-а-а…

Мы пьём за то, чтоб были деньги у нас и много, потом — за здоровье всех и без виагры, а ещё — за дам, которые дам и вам и нам. Настроение, подмоченное осадками, заметно улучшилось. И пустых бутылок у костра заметно прибавилось. А я подумал, что…

…когда страшно и обидно до слёз — хочется выпить.

Когда чувствуешь себя раскалённым углём, а внутри айсберги — хочется выпить.

Когда зубы напоказ и смех отдаётся дрожью в теле — в общем, хорошо, лучше не бывает, хочется выпить — вдруг станет ещё лучше?!

Ведь так хочется всегда быть тёплым и счастливым.

Так хочется выпить…

Тара вдруг опустела — моя вторая бутылка. Только что булькала, и уже — упс! — нету ничего.

— А давайте «Ой ё» споём, — это Костяра ко времени придумал: чует, хитрюга, созревший сугроб песен в наших хрипящих лёгких: снежок выплюнуть надо, пока воспаление не случилось.

Без возражений. Исполняем. А там, где «Завою с тоски — никто не услышит», во всю мощь четырёх глоток проорали, до оттепели в бронхах. Чтоб никто, значит, не услышал.

А потом «Маму-анархию» никто не услышал, и «Видели ночь», и «Звезду по имени Солнце» тихонечко так — до хрипа, и «Гулять по воде» — не слышно никому? Глухих, бля, однозначно, повезли!

Нет дождя, проплакался. Юра достаёт ещё батл, а Слон — стаканчики (сбылась мечта идиота!). Выпили. Покурили. И затянули «Ой ё». На бис.

И вдруг показалось, что… Да нет, фуфло, глюк просто… Ой-йо-о-о-о! Ой-йо-о-о! Ой-йо-о-о!

А всё-таки не глюк, еле слышно:

— пацаны…

Вроде кричит кто-то:

— пацаны!

Или показалось?

— Шакил!

Оп-па, номер с акробатами. Проняло бодягой, наверное. Меня ж никто в этой глуши не знает. Кроме Юрика, Костика и Слоника. А они меня не зовут, они песню кричат. Душевную. А, может, русалки завлекают? Или «белочка»? А чего голос такой противно знакомый?

— Парни, заткнитесь, пожалуйста, на секунду.

Заткнулись. Слушаю. Уже ближе:

— Пацаны! Шакил! Пацаны!

— А не Кабан ли это? — предполагает Юра.

— Кабан, это ты?! — орёт Костяра.

— Я!!! ПАЦАНЫ!!!

Он возник перед костром — из тьмы соткался — насквозь промокший и такой же счастливый. Слащаво улыбнулся и поведал:

— Слышу: какие-то придурки песни поют. А я иду и подпеваю.

Юра наливает ему водки, чтоб не простудился.

Хрюша глотает, смотрит на свои руки и вопрошает у собравшихся:

— А где мои кроссовки?

Мы виновато переглядываемся — а, действительно, где? — пока Слоник робко не замечает:

— А может, на ногах?

Кабан — ну, ты, Слон, и ляпнул, шо в воду пёрднул! — демонстрирует нижние конечности:

— Я ж их в руках нёс.

— На? — Юрику крайне важно знать, зачем кроссовки носят в руках, а не обувают на пятки. — Это што, новая мода, или куда?

— Шоб не промокли, — терпеливо объясняет Олег.

— Ну и как? Не промокли? — не отстаёт Юрик.

Кабан разводит пустыми руками:

— Не-а, промокли… Дождь сильный.

Юрик удовлетворённо кивает: у прокурора вопросов больше нет.

Олег исчезает во мраке — намерен рыть землю пяточком, но пропажу отыскать. Вскорости возвращается, нашёл. Это есть «Reebon», предмет Хрюшиной гордости с рифлёной подошвой.

Кабан, кстати до сих пор пребывает в блаженной уверенности, что в Америке случайно перепутали «k» на «n». Просто в третью смену делали… Он никогда не слышал о Китае.

Хрюша извлекает мокрые стельки и бережно укладывает на пеньке — поближе к жару. Чтоб просохли. «Reebon» будут сушиться рядом, на предусмотрительно расстеленном носовом платке: не в грязь же такую красоту ставить? Сам Кабан замирает возле кроссовок: только глаза подёргиваются влагой, и пальцы нежно ерошат шнурки.

С открытыми ртами наблюдаем за этой трогательной сценой. Мы в коме.

Первым реанимируется Слон:

— Олег, шо ты нам привёз?

— А-а-а! — оживляется Кабан, — Пацаны, я вам сигарет привёз.

Мы тоже оживляемся: курево — это правильно, а то мы уже половину своего запаса выдымили. Олег лезет в карман афганки, достаёт пачку и… и выливает из неё воду. Вместе с табаком.

Кабан смотрит на нас.

Мы смотрим на Кабана.

— Промокли, — виновато сопит.

— Да ну?

— А может подсушить?

— Проще табачную фабрику построить…

А вокруг — ночь.

* * *

Последняя ночь. Завтра уезжаем.

Вокруг полнейший беспредел: столько людей одновременно напились до крашенных веников, что мне страшно за Родину. Пили все: даже те, кто раньше ближе, чем с десяти метров на пивную этикетку посмотреть не мог — родители не разрешали. И били по попке. Во избежание.

Все готовые.

А я нет.

Пол-литра на шестерых — это извращение. Недовольно переглядываемся. Трезвые. А все вокруг весёлые и пьяные, что одно и тоже.

Вваливается Валера Запаршев: в правой руке дымится «ватра», левой обнимает Налётову и держит стакан водки. Гранёный. Полный. Сука.

У меня аж слюна капает: кап, кап, кап, каааааа — ппппп! — издевается над пересохшим ртом.